Мой папа подавал ему баварское пиво…

Рассказ.

Я не могу смотреть на их каменные мостовые. Они заставляли евреев и коммунистов мыть мылом каждый камень этой проклятой мостовой. Тут ходил Гитлер, это полуусатое мерзкое чудовище. Меня тошнит от шницелей по-венски. Разве вы не понимаете, как мне, итальянцу, работать среди немцев, тем более, мама моя была маранка, т.е. насильственно крещенная еврейка. Меня от названия «шницель» тошнить начинает! А когда они на приемах начинают кричать про кофе со сливками по-венски, то тоже тошнит, вырвать хочется.

Пиццу делать не умеют, тысячами едят сардельки, и пальцы у многих тонкие, как извивающиеся белые черви, или как их сардельки. Я уже год служу в торговом представительстве Италии в Австрии. Ах, как все обрыдло! Венский оперный театр, это же театр марионеток! Смотрите, как они играют, и слушайте, как они поют! Мне здесь не спится ночами. И иду гулять по венским улицам. Они прекрасны в своей мещанской красоте. А ведь были и у них люди! Интересно, если был бы жив Моцарт, чтобы он сказал об этой полуусатой вонючке Гитлере. Написал бы, наверное, Марш навозного жука. Но ядовитого вонючего жука. Я знаю нескольких русских, живущих в Вене, они все время повторяют «Вот, блин!» Перевести точно нельзя. Буквально, это блин, а означает удивление, ошибку, неожиданность. Как бы это сказать по-итальянски… О, кусок неудачной пиццы!

Ночью мне снится, что я стою в огромной толпе восторженно орущих идиотов. А днем, я действительно реально стою между ними.

В субботу был на вечере иностранных представителей. На меня упала взглядами австрийская дама бальзаковского возраста, но с осиной талией и длинными ногами. Слишком сухая, и зубы вблизи оказались слишком крупными, но свои, с желтизной. Я завелся и стал косить на нее своим черным глазом. И тогда она совсем стала сдаваться. И кончилось тем, что я с легким презрением раздел ее в своей комнате, стараясь не целовать, а смотреть на длинные ноги. Но когда она стала целовать меня, мне сразу совсем стало плохо и акт прервался.

Представляете, тут бродил Гитлер, тень и примитивный гений идеи, полуленин, полусталин, с примесью орангутанга-каннибала. Мерзость какая ходила! А звучала музыка Моцарта!!!!!

Я хочу сесть за столик с черноволосой итальянской девушкой, с бронзовым телом, смотреть на нее. И заказать не их рислинг, а фраскати, молодое вино, а также куски горячей тонкой пиццы, и бутылку сицилийского лимонада, длинная такая бутылка с названием Siciliana limonata. Как я люблю эту комбинацию: фраскати и сицилиана. А потом, прего синьоре, капучино, чудесная пена на поверхности, хочу сидеть, бросать крошки голубям и смотреть на бронзовотелую девушку. Да, мы сидим в баре на одной из тысяч римских площадей, и солнце греет наши лица и сердца. А пицца тонкокожая, а сыр пахнет овечьим загоном, и еле заметно над пиццей поднимался пар. Это был пар любви.

А через несколько часов после прогулок с поцелуями, мы с девушкой зайдем в тратторию, там будет петь Карузо или Паваротти, и мы сядем за столик с белыми салфетками, при усаживании наши колени соприкоснутся, и девушка посмотрит мне в глаза своими, как спелые сливы, и в них снова будут плавать туманы.

А заказать я хочу, как уже сказал, не ваш гребанный кислый рислинг, а снова терпкое вино фраскати, и также, девушка снова попросит бутылку сицилийского лимонада Limonata. На этикетке прохладной бутылки другая девушка сидит на мотороллере и пьет из такой же бутылки лимонад. И потом, на фиг ваши сосиски, как пухлые человеческие пальцы! Я прошу, прего, пожалуйста, мне спагетти с соусом Альфредо, а девушке тарелку моллюсков в вином соусе. И когда она начнет раковиной моллюска набирать в нее винный соус, и я близко увижу ее раскрытые губы, то я не выдержу и тихонько прикоснусь к ним.

Потом мы будем вдвоем в тесной комнате и на большой кровати. И она скажет мне с римским акцентом: – Ничего не говори, я разрешаю тебе только кричать. А утром она сбросит простыню и будет лежать нагая, легко дыша во сне, а я буду на нее смотреть. Потом она откроет свои сливовые глаза и скажет: – За ночь любви ты стал красивей. И мы снова сольемся, и я буду летать по райскому саду, и все бабочки и пчелы будут уступать мне дорогу. Потому что в этот момент я становлюсь духом. А потом, мы в футболках и джинсах выйдем на маленькую площадь-плазу закажем по капучино с высокой и густой пенкой и по куску тонкой, гибкой и сладостно пахнущей пиццы. А вечером, вечером, с жарко-синей темнотой мы снова войдем в нашу маленькую комнату. Она сядет на кровать, и я увижу тонкие лодыжки ее ног и она вдруг скажет нежным шепотом: – А сейчас спой для меня песню «Домино», если ты ее знаешь…

И я запел:

Домино, Домино…

Будь веселым, не надо печали,

Домино, Домино…

Нет счастливее нас в этом зале,

Видишь, я с тобой,

Друг любимый мой,

Домино, Домино…

Слышишь, счастье стучится в окно...

Она вскочила, приблизилась ко мне и хрипло зашептала:

– Ты поешь хуже всех на свете… Но я тебя очень полюбила…

И тихонько со слезами запела:

Домино, Домино, снова встретились мы в этом зале,

Домино, Домино, в этом зале мы с вами встречались,

Вы совсем другой, милый прежний мой,

Все равно, все равно, я увидела вас, Домино…

И тут мою сказку опрокинул визгливо-басовитый голос: – Герр, вы у наc сидите больше часа, может быть вы хотите, что-либо заказать?

Я перешел на лающий немецкий: – Я бы выпил кружку пива, но с кем! Один я не пью, а Гитлера уже нет, с кем выпить! Он наклонился, толстый старик с кайзеровскими усами и прошептал: – Мой папа подавал ему баварское пиво…

Я поднялся, и ясно увидел, как любой народ может легко превращаться в рабов или убийц. Я снял туфли и пошел домой в носках. Но зато я ощущал руки, которые мыли камни, по которым я осторожно шел.

Михаил Моргулис,

Флорида