Лилечка

Рассказ.

Бывают женщины, которых угораздило родиться совершенно не там, не туда, и не в свое время. Они несчастны, удивительны своей неприкаянностью и глубоко беззащитны. Лилечка такая. Ей бы на тройке в мороз на каких-нибудь санях ехать с молодыми кадетами кататься по ночному городу. Именно ее смехом должны смеяться наливные бабы, выбегающие из бани в сугроб. А улыбкой – блистать самые главные красавицы балов при каких-нибудь там дворах сто пятьдесят лет назад. Ее голосом должны ворковать молоденькие привлекательные дамы в кринолинах, решившиеся перебраться в Петербург. Ей бы родиться в то время и там, когда от женщины ничего не требовалось и за образование считалось знание нескольких салонных романсов. Лилечка очевидно наивна и прекрасна в своем незамысловатом, порой до очаровательной глупости, образе. Она должна была жить тогда, давно. Где-то там, в мире со словами «фолиант», «сиятельство», «авантюрье». Хоть когда, только не сейчас. И хоть где, но только не там, где она в результате живет свою жизнь…. Так вот, она родилась не там и не туда. Лилечка оставалась всегда одинаковой – звонкой, улыбчивой, глуповатой, яркой – когда мне было и три года и двадцать три. Потом, правда, она с удивлением всем говорила о наступившем климаксе, стоя в темном коридоре Дома культуры в ярко-розовом шерстяном пальто и салатовом шарфике. Она искренне, кажется, не понимала, что такое климакс, но чуяла одно: это слово означало для нее закат надежды на материнство. Она жила совершенно одна и очень от этого страдала. Даже когда врач ошарашил ее новостью об этом ее климаксе, она все еще была девочка, ждавшая придуманное ею прекрасное будущее. У нее всегда была яркая белоснежная улыбка и ярко-красная помада. Ах, какие у нее зубы! Ровные, белые, жемчужные. У Лилечки на редкость красивый рот. Красивое лицо с точеным носиком, роскошная родинка как у Мэрилин Монро, правда чуть больше. Брови дугой всегда аккуратно подщипаны и подкрашены. Хорошие волосы в короткой стрижке. Звонкий, удивительный голос. Распахнутые, с кокетливой хитринкой глаза, как с фотографий советских актрис 30-х годов. Хохот, шуточки, наивные вопросы и наигранная бодрость. Она была певица. Настоящая, это не сравнение. У Лилечки – нежное сопрано, камерное и волнующее. У Лилечки – образование и красный диплом по классу вокала. Но несмотря на яркую внешность и голос, ей не повезло по всем статьям. Она мыкалась десятилетиями по общежитиям, не имея собственного угла. Обладая голосом, Лилечка не стала известной певицей и никогда не пела даже в провинциальном оперном театре. Внешность не помогла ей устроить личную жизнь. Она так и не вышла замуж, да и никто никогда ее и не звал. Лилечка была одинока. Очень. От слова страшно. И именно ее личное женское одиночество ужасно мучило ее. К завершению своего общеизвестного климакса Лилечка наконец-то получила маленькую квартиру в новостройке. Добираться далеко и неудобно, после двух пересадок на трамваях надо минут десять пешком идти через пустырь по глине и гравию до недостроенного многоэтажного дома, но зато это была ее первая личная квартира. Именно здесь, вне жужжания общежицкого муравейника, одиночество Лилечки перешло все возможные границы. Она мучалась страшно и через полгода после переезда ее было не узнать: Лилечка осунулась, постарела и начала расковыривать свое красивое лицо до крупных болячек. Сдирала себя от одиночества кожу, хихикая говорила, что теперь и поругаться-то на общей кухне не с кем. Дома у нее – звенящая тишина. И говоря это, она легко и радостно пригласила меня к себе в гости. Я, конечно, согласилась и пришла. Полупустая и очень чистая квартирка. Лилечка болезненно чистоплотна. Разговоры, болтовня, примерка и показ шубы из чебурашкиных жопок, которую ей отдали по дружбе. Она пила грушевый сок, купленный на трамвайной остановке, мешая его с дешевой водкой и вдруг став непривычно серьезной и даже отчаявшейся, сказала: «Как же я просмотрела свое счастье… может быть, оно и было рядом, а я просмотрела…». В эту секунду из яркой красивой женщины она превратилась в разбитую жизнью уставшую бабу, похожую на кусок чего-то сгнившего и расползающегося. Но, мигом встрепенувшись, как мокрый воробей в луже, она тут же вернулась в прежний насыщенный жизнью вид….

Тем временем, в вестибюле Дома культуры, где она работала, при входе сидел охранник-вахтер Палыч. Крупный, высокий, с покатыми плечами и пегими волосиками, с небольшими глазами серого цвета, он был олицетворением образа русского мужика без внешности. Не было в нем ничего особенного. Думаю, имени тоже у него не было – только отчество Палыч, да все. Он сидел на обшарпанном деревянном стуле, который был ему явно не по росту, чуть сгорбившись. Каждому, кто просил ключ от класса, тяжелая рука Палыча молча и увесисто бахала ключ на деревянный стол. Палыч всегда смотрел куда-то в пространство своей мужицкой вселенной, и, казалось, даже не замечал, где он сидит и что и кому он дает. Он так сидел годами, ни с кем никогда не говорил и вообще был абсолютный нелюдим. Но однажды я заметила одну важную для этого рассказа деталь.

Как только Лилечка подходила взять ключ от кабинета пения, спина Палыча расправлялась из смятой в широкую. Он по-прежнему не улыбался, но левый глаз прищуривал сразу, а ключ выдавал с таким видом, как если бы это бы не старый обшарпанный ключ, а путевка в счастливое светлое будущее. Он единственный смотрел на Лилечку, как на певицу, а не на дуру. Смотрел, как на что-то сказочное и недосягаемое взглядом ребенка, впервые увидевшего фокусника. А Лилечка равнодушно брала ключ и уходила, даже не глянув в его сторону. Ведь она всю жизнь только и делала, что пела романсы про «плени-и-ило се-е-ердце жа-аром стра-а-асти» да «ого-о-оонь жела-а-аний», и Палыч для нее был в категории мебели. А ведь все могло быть иначе...

Почему я ей тогда, за этим странным грушевым соком с водкой не сказала про Палыча? К тому времени он, кажется, уже и не работал там больше, но ведь его можно было найти… Он очень любил ее.

Мария Карпова,

Оклахома