«Первый вздох» на последнем свидании

Рассказ. Рай – вот он, тут. Под ногами был, оказывается.

Михалыч был мужиком понятным и простым. Если сказал «люблю», то это уж «люблю». Если «да», то уж это настоящее «да». Припечатает «нет» – так это самый точный отказ. А ежели послал кого «к едрени», то, извините, туда и послал: определенно, и строго по адресу. Правда, человеком Михалыч был очень добрым, даже порой веселым, поэтому, если же все-таки Михалыча подмывало ответить, как надо, то он, прищурив свои небольшие серые глаза, со вздохом отвечал: «Я б послал тебя, да уж вижу ты везде побывал». И переставал злиться.

Жена Михалыча, Лида, несомненно, была бойчее мужа. Вернее, она была бухгалтер с тридцатилетним стажем в магазине «Золотая рыбка», а это, знаете ли, откладывает свой отпечаток на всю женскую суть. Поди-ка, ты, выдержи весь накал страстей вокруг накладных на скумбрию… А вот с мужем они жили очень дружно – безо всяких драм и скандалов. Он же, во-первых, не скумбрия, а во-вторых, накладных на него писать никому не надо. Нет, Лида с Михалычем, конечно, ругались, но только лишь по исключительно важным делам. К примеру, вот прошлым летом Лида взяла, да и порезала старые семейные трусы Михалыча на тряпочные полоски – подвязать дачные кустистые помидоры сорта «бычье сердце». Раскромсала мужнины трусы, и даже не спросила! Ну, а Михалыч же не какой-то там непробиваемый истукан – у него сердце есть. Да не бычье, а вполне себе человеческое, хоть и мужичье. И трусы вот тоже были. Любимые. Такие, знаете, легенькие, старые, протертые в нежную кисею, в которых утром на летнем дачном ветерке очень Михалычу хорошо гулялось среди картошки. Или вот ранним утром на рыбалке у дачного озерца в них было легко и нежно, как Купидону в его, так сказать, задней накидочке. А Лида взяла, да изрезала это счастье Михалыча на нужды помидор! Бездушная букетчица! Ни стыда, ни совести. Можно сказать, на лоскуты-то Лида не семейки, а душу самого Михалыча безжалостно исполосовала. Без суда и следствия, без слез и без приветствия, как говорится. Конечно, скандалили они тогда знатно – вся округа слышала. Взывал тогда Михалыч к небесам: мол, за что безжалостно покарали его, отобрав у него, страдальца, его дорогие, любимейшие семейки, с которыми он сроднился так, как с женой родной не сроднился. А тут такое горе. Как же не возмутиться?.. Так что Михалыч шумел исключительно по делу. А так, по мелочам он вообще никогда не обижался.

Кроме своего доброго нрава, Михалыч славился еще одним очень редким качеством: он регулярно попадал в такие передряги, что если б не знать, что это правда, если бы ни свидетели его невероятных приключений – в жизни не подумал бы никто, что такое может с человеком случиться. Михалыч был известен еще и тем, что из-за частых происшествий, на нем густыми кучами красовались разного рода шрамы от швов, ожогов и порезов и даже охотничьих пуль. А зубы, если присмотреться, напоминали старый поломанный забор где-то в заброшенной деревне – и тоже все из-за множества сколов в результате ударов башкой о невероятные события. Пару раз – об жену.

Вот, к примеру, поехала Лида с дачи в город на работу. День ей предстоял важный: она сдавала какие-то серьезные документы и отчеты от магазина куда-то в городское управление за целый квартал. Важнее того дня в жизни Лиды была только кремлевская елка, на которую ее возила мама в семьдесят шестом. И вот Лида в нарядной белой турецкой блузке и синей юбке с люрексом сидит в управлении, краснеет шеей и льет по вискам нервные струйки кипящего пота, проступающего сквозь аккуратный слой тонального крема. Волнуется. Бумаги в больших картонных папках с белыми тряпичными завязками и штампом «дело номер…» лежат у нее на коленях пухлой, раздутой страдальческой книгой жизни, вмещающие одни лишь цифры да какие-то проценты. И тут, когда уже Лида в сопровождении директора магазина зашла куда-то в важный кабинет и только разложила содержимое пухлой папки с процентами на полированный стол, в сумке у нее зазвонил простенький, еще самый первый и неуклюжий, мобильник. Так как мобильников в то время было еще очень мало, и по ним звонили крайне редко, экономя минуты связи, трель телефона из сумки вызвала у всех кабинетных большое смущение. Сразу же, ответив на звонок не глядя, кто же это смеет трезвонить ей во время такой важной встречи, Лида услышала голос мужа.

Оказалось, это звонил ее Михалыч. Он же муж. Он же козел, который посмел ее так неудачно отвлекать. С дачи. Из гаража. – О-ой, Ли-идк, ты пардонь, что отвлекаю, но я тут палец порезал, – пробубнил жене Михалыч. Услышав это, Лида выскочила в коридор, и, выпучив от возмущения глаза, прошипела: – Ой же-шь, ты, гляди-ка, гад! Что ли, пальчик режешь и мне прям на квартальный отчет звонить будешь, барабан первомайский? К тебе может еще приехать и крем от опрелостей на твой зад намазать, ясельник горшочный? На хрена мне звонишь? Что ли пальцев не резал – Бэ-эФ вон в серванте возьми, помажь, и мне больше трубить тут в сумке не смей! Я тут отчет начинаю!

Пока Люда неуклюже пыталась отключить телефон, она услышала голос мужа, бубнивший из трубки: – Лидк, да мне в травмпункт надо, я уже в город еду, поэтому и звоню. Лида гаркнула: – Какой травмпункт! Бэ-Эф говорю, возьми, приключения чипплолино ты говняное! Но Михалыч, сохраняя спокойствие, продолжал гнуть свою линию: – Палец резанул я сильно, хоть бы не потерять его…. Поэтому надо к врачу. Лида чуть осеклась, и с отступающим недоверием хмыкнула: – Ну как так, «сильно»? Что значит, «не потерять» – закатился он куды штоле? Михалыч вздохнул: – Да нет, не закатился… вон он, в банке в машине на заднем сиденье лежит… Думаю, что, может, его еще пришить можно. У меня льда не было, так я карасей мороженых в банку вон кинул – думаю, поди сработает, чо. Лида замолчала и чуть не рухнула там, где стояла. А палец, кстати, не пришили. Когда Михалыч привез свой палец в стакане с замороженными карасями, хирург сам чуть не дал дуба, как те караси, и после них, конечно, палец пришивать отказался. Хотя сам был заядлый рыбак.

Вот так они и жили.

Как только палец его зажил, он уже вовсю крутился на своей любимой даче, словно пчела в ульи, по-деловому жужжа межу баней и гаражом.  В один из дней, когда Лида была в городе и готовилась к встрече родственников из Иркутска, Михалыч поехал на дачу, чтобы забрать из погреба пару банок малосольных огурцов – к столу. Ничто не предвещало приключений, до тех пор, пока Михалыч не спустился вглубь погреба. Только ступив на пол между стеллажами баночных заготовок очень сомнительной свежести, горой картошки и большими, стеклянными бутылями с домашним вином из черноплодной рябины, Михалыч услышал раздавшийся над головой грохот: крышка погреба, слетев с петли, захлопнулась. Более того, замочная петля шарахнула по крышке погреба с таким звоном, что Михалыч понял: замуровала его судьба здесь надолго. Конечно, он тут же полез по лестнице наверх, чтобы срочно вытолкать крышку наверх, однако, петля от замка и вправду упала куда ей было положено, и зацепилась за ручку погребной крышки так, что крышку погреба изнутри открыть теперь было нельзя. Михалыч на секунду было лишился надежды на спасение, запаниковал, но потом прикинул, что надо повиноваться судьбе и благодарностью принять очередное жизненное происшествие. Ведь, как бы то ни было – его погреб довольно удобное место для страданий мужчины среднего возраста. Даже, можно сказать, райское. Во-первых, тут хранился пузырь самогона на яблоках, и еще доходило домашнее вино из черноплодной рябины, которое он как раз слил в трехлитровые банки около недели назад. А закуси вокруг на полках – горы. Ешь – не хочу. Тут тебе и огурцы, и помидоры, и соленые лисички из удмуртской области, и жареные опята, закатанные в банки, и домашняя тушенка, и компот, и мумии сушеных лещей, которые словно гирлянды на детском утреннике украшают погреб. Во-вторых, теперь он по самой уважительной причине не должен переться на вокзал встречать родственников Лидки, которых в последний раз он видел на своей свадьбе. Поэтому, после нескольких минут паники и отчаяния, Михалыч расстелил старую Лидкину куртку на мешки картошки, зажег небольшую свечку, открыл трехлитровую банку винной черноплодки, достал сушеного леща, и с большим комфортом и удовольствием начал повиноваться судьбе и ждать помощи. Хотя, откуда? Лида на работе, вернется к вечеру, да и то в городскую их квартиру. Потом гости приедут – их встречать надо… Пока хватятся его – пройдет день, если не больше. Соседи по даче погрязли в своих нехитрых заботах… Однако, с блаженной ухмылкой оглядев стеллажи с банками и самогоном, обласкав взглядом ряды сушеной рыбы, Михалыч пригрел в душе надежду на то, что, если уж его не найдут по крайней мере до вечера, он запросто проведет здесь и ночь. А если повезет, то и дня два. Рай – вот он, тут. Под ногами был, оказывается.

К сожалению, его нашли тем же вечером. Причем, по самому неудачному сценарию: Лидкины родственники из Иркутска приехали часам к шести, и Лида, вспененная от возмущения и переживаний, встречала их на вокзале одна, да еще и без машины. Взмыленные после пыльного вокзала, с сумками, барсетками и пакетами вся компания решила ехать прямиком на дачу – разыскивать Михалыча. Доехав на такси прямиком к их дачному домику, Лидка с ее тетками и мужиком неопределенного родства по имени Борис Васильич, зашли в дом. Ясное дело, что уже через несколько минут, крышка погреба с грохотом открылась, обдав весьма расслабленного после вина Михалыча ярким потоком вечернего дачного оранжевого света – закат был в разгаре, и солнце вовсю било рыжезной в пол дачного домика. В такт плывущему, закатывающемуся за горизонт солнцу, Михалыч тоже плавно плыл и куда-то закатывался после вина из черноплодки и общей душевной медитации.

– Ой, ты ж, ты, царь батюшка! Замуровалси в гробницы, сволочь тутанхамонова, и в ус себе не дует! – закликала Лида. – Гляньте, устроил себе тут банные процедуры! Комильфо сраное. Еще, поди, тут самогонку глушить уже начал! Ну-кась, вылазь оттедева, пока я тебе ж не подвесила тебя там вместе с твоими рыбами!

Выбраться Михалычу, чего уж тут говорить, было сложно. В отличие от рассвирепевшей жены, развешанные сушеные лещи смотрели на Михалыча с пониманием и даже благодарностью. Мол, хорошо мы тут с тобой погудели, друг. Приходи еще – не забывай. Каждому нужна в жизни радость. А вот Лидка кипятилась еще очень долго – ей было стыдно перед родственниками. Однако, по правде говоря, хоть тетки Лиды и возмущались, их тихий помятый мужик неопределенного родства по имени Борис Васильич в душе Михалычу очень даже позавидовал, и, оценив запасы винца и самогона, печально сглотнул слюну. Всем бы так везло!

Тем не менее, тетки Михалыча отчаянно стыдили, а Лидка еще дней десять с мужем не то что не разговаривала – даже и не смотрела в его сторону, изредка только называя его «мумием тряпочным» или «тутанхамордой», сравнивая их погреб не какой-нибудь чепухой, а древнеегипетскими гробницами.

Когда вторая неделя войны с женой подходила к концу, и Михалычу становилось ясно, что Лидка просто так его не простит, он придумал свозить жену на свидание. Как в юности. На свидания с Лидкой Михалыч не ходил уж лет двадцать, но помнил точно – жена любит кино. И цветы. Какой жанр фильма выбрать Михалыч не знал (не боевик же, право слово!), а потому попросил у кассирши фильм на эротическую тему, чтобы по-взрослому, без лишних реверансов окучить жену на примирение. Кассирша вяло проглядела список фильмов и посоветовала два: «Альмавива» и «Новый вдох». Название «Альмавива» вызвало у Михалыча подозрение, что сюжет будет про какую-нибудь красивую иностранку, а для подката к жене это не подходило. Не пристало пялиться на каких-то Альмавив, когда тут под боком своя вон от злости кукожится. На фоне «Альмавивы» второй фильм – «Новый вдох» – звучал как-то лучше. Вроде тут тебе и примирение, и начало разговоров, и тебе вдох – тоже как-то настраивает на лад полового и общего счастья. Короче, купил он два билет на «Новый вдох».

Готовился Михалыч по полной программе. Во-первых, цветы. Во-вторых, прикинув, что чаще всего Лидка смотрела сериал про холеного Эркюля Пуаро, Михалыч красиво прилизал водой волосы. Потом ему почудилось, что детективы с Коломбо Лидка смотрела даже с большим интересом – и достал свой осенний легкий бежевый плащ с дачных антресолей – как раз в стиле Коломбо. И такого же примерно года выпуска. Пока он наряжался в плащ и затягивал пояс на идеально выглаженных брюках, Михалыч придумал шутку. Мол, он выйдет к Лидке и скажет: «смотри, Лидка – я твой Коломбо. Дай-ка, я тебя рассекречу!», – и лихо распахнет плащ.  Потом решил, что лучше придумать частушку про Пуаро – Лидка такое оценит. Правда, так и не выдумал… Вернее, в голову приходили лишь неудачные рифмы вроде «вышел Эркель Пуаро…» – но на этом нехитрые рифмы заканчивались.

Для похода в кино Лида тоже принарядилась, причем довольно ловко. С ухмылкой, вальяжно принимающей ухаживания мужа, и рентгеновским взглядом тетки из регистратуры районной поликлиники, она вразвалочку, нарочито неспешно, шла рядом с мужем в кино.

– Во, Лидок, тебе кино покажу про эротику. Там, знаешь, такое… Ну… для нас как будто делали. А чо мы, не люди что ли – вот, посмотрим, как в наши дни мириться людям надо! Говорят, захватывающий фильмец! Называется «Первый вдох» – мне киношница посоветовала, – начал ухаживания Михалыч.

– Дэ уж… вдох вона у тебя был в погребе – когда ты мене в лицо как дыхнул своим винищем, я аж чуть не свалилася от твоего первого вздоха, говно ты праздничное! А теперь вон зубы заговариваешь – совесть всю прогулял… Ну, ладно. Пойдем уж. – язвила Лида.

Михалыч промолчал, и учтиво открыл перед своей дамой сердца дверь в кинотеатр.

Усевшись на лучшие места, в самом центре зрительного зала, Михалыч прислонился к своей Лидоньке, и нежно похлопав ее по руке, подмигнул ей. Она заулыбалась, и они, словно два воробья зимой, нахохлившись в уютных креслах, уставились на экран.

Фильм начался странно. Вернее, с самого основного, а именно – с женских ягодиц во весь экран. Лида сначала ошарашено притихла, а потом начала шептать Михалычу на ухо: – Вот тебе намек судьбы показывают. Если еще так себя будешь вести с женой, будет тебе жопа, так и учти у мене». Но не успел Михалыч придумать ответ на воспитательные речи Лидки, как застывший кадр быстро сменился с заднего вида женщины на самый что ни на есть передний. Даже, так сказать, невероятно бесстыдный – Михалыч аж екнул. Лидка испуганно ахнула, и собралась уж придумать очередную воспитательную речь, подходящую под кадр, но, глянув на мужа, сразу поняла, что он и сам уж напуган до нужной кондиции без ее стараний. Михалыч же затаив дух пялился на экран, не смея даже предположить, что же еще могут показать в фильме дальше, если в самые первые минуты им продемонстрировали, можно сказать, все. Только Лидка набрала воздуха, чтобы все-таки высказать Михалычу, что за его отдых в погребе, отрезанные пальцы и Лидкину загубленную молодость ему пришел…. Как тут экран начал показывать без всяких прикрас, и во всех подробностях роды. Самые настоящие. Из самого настоящего роддома.

Просидев с окаменелыми, в ужасе искаженными лицами около сорока минут под стоны роженицы, Михалыч и Лидка уже еле дышали от шока. Женщина на экране продолжала старательно тужиться в зрительный зал, причем в полной, звенящей, устрашающей тишине. Напряжение и общий уровень стресса подскакивали до критических отметок, когда, наконец, через час упорных стараний, ребенок родился. Опять же, в тишине. Режиссерский ход был таковым, что в фильме не было ни звука, кроме первого плача новорожденного – именно поэтому фильм и был назван «Первый вдох». Лидка рыдала так, будто сама только что родила, причем сразу тройню, а Михалыч с потным красным лбом, не в силах больше смотреть на кровь и все остальное, решил выйти откуриться.

– Я, слышь, выйду, курну… не могу больше, вот-вот коньки отброшу, – шепнул жене Михалыч, и, чтобы поскорее оказаться на воздухе, вышел через дверь, ведущую из кинозала сразу же на улицу, откуда обычно выпускали зрителей после киносеанса. Напряженная атмосфера кинозала с чернотой зрительного зала и кровавым экраном, выплюнула Михалыча на яркую, звенящую солнцем тихую дорожку также неожиданно и резко, как женщина из фильма родила свое дитя. Здесь, возле черного входа, пышно росли кусты декоративного шиповника, жужжали не подозревавшие о существовании «Первого вздоха» редкие счастливые пчелы, светило мягкое летнее солнце, а дорожка, виляя между зеленой изгороди шиповника, уютным завитком вела куда-то к центральному входу кинотеатра. Одним словом – благодать. Михалыч взмыленно закурил, и мрачно поглядывая на нежно-розовые цветы шиповника, подумал, что в кино он больше не пойдет никогда. Потом глянул на кирпичный бордюр дорожки, и начал размышлять о том, что не плохо было бы так обложить дорожку от дачного дома к бане – будет красиво. Да и отросток шиповника тут копнуть втихую не составит большого труда, а на даче как раз было б хорошо посадить такой кусток перед компостной кучей... Разбросанные, скомканные мысли начали приходить в привычный порядок.

Тут в Михалыче взыграли дачные инстинкты, и он, как истинный дачник-самец, решил, так сказать, отметить свое присутствие на кусты. А что такого – все равно вокруг ни души. Потом, столько страху натерпелся он в кинотеатре – уже хорошо, что в штаны там не наложил. А полить кусты – это ж так, снятие стресса – не более того. Зажав папироску в зубах, Михалыч делал то, что делает любая собака у каждого столба, и смотрел на небо. Тишина. Красота. И никаких тебе драм из кино. Никакой кровищи. Только пчелки, солнце, кирпичи красивые у дорожки – стой себе, да радуйся. Как только Михалыч подумал, что хорошо, все-таки, вот так, спокойно, на солнышке оросить кусты, двери кинотеатра с грохотом распахнулись и из них тяжелой шумной толпой вывалилась каша из зрителей. Фильм-то, оказывается, закончился, и всех вывели через двери сразу на улицу. А тут Михалыч стоит и думает при всем честном народе! А перестать думать, как мы все знаем, не так-то и просто!

Отшатнувшись от толпы, Михалыч рухнул в шиповник, запнувшись о кирпичный бордюр. Правда, ему повезло, что большинство людей, выходивших из кинотеатра, жмурило глаза, ослепленные дневным светом, и все проходили мимо, не замечая лежавшего в кустах Михалыча. Пока одни вытирали заплаканные красные глаза, другие смотрели стеклянным взором себе под ноги, осмысливая увиденного. Некоторые все-таки замечали Михалыча в шиповнике, но равнодушно проходили мимо: после полуторочасового наблюдения родов вид Михалыча в кустах уже не мог поразить никого.

С толпой на свет белый вышла и зареванная Лидка с красными пятнами на лице. Она не сразу заметила мужа. – Лидк, я тут вот лежу – упал, – крикнул жене Михалыч.

– Ой… от страха в кустики забилси что ли, кролик, – привычно выпалила Люда, хотя сил на более длинные речи у нее не было.

Когда толпа схлынула, Михалыч неуклюже выбрался из кустов, отряхнулся, и сказал: – Ну что, киношница. Поехали-ка мы на дачу – тут больше нам делать нечего.

Пропылив по летней дороге около часа, измотанные свиданием Людка с Михалычем приехали в свои родные края – садоводческое товарищество «Подрядчик».

Кинув машину возле гаража, они молча забрели в их дачный домик, где царило простое, пахнущее деревом, печеньем, и летней травой, счастье.

– После всего пережитого, приглашаю вас, мадам, в погреб, – без тени иронии отчеканил Михалыч.

– Ой, ты ж, свиданщик… что ж мы с тобой то намаялись сегодня ж, а…, – бессвязно начала Людка, но кивнула, и сама откинула крышку погреба.

Спустя несколько минут, зареванная Людка и ободранный шиповником Михалыч сидели на картошке в холодном, темном погребе и молчали. Вино из черноплодки было разлито в две эмалированные старые кружки, сушеные лещи флажками болтались на веревке, а свет из открытой крышки погреба больше напоминал свет в конце тоннеля, который нежной лапой гладил макушку Лиды.

– Вот, Лидк, – начал Михалыч, – теперь ты меня понимаешь?.. Благодать Божья, а не погреб! Какое нахрен нам кино? Измучили душу – хоть бы предупредили. Я теперь дня три отсюдава вылезать не буду. Вот у нас тут свое кино, родное. Приятно глянуть, и с пользой для человека – сказал Михалыч и широким жестом обвел банки с засолками.

Лидка ничего не ответила. Она тихо жевала сушеную рыбу, и лишь устало кивнула. Они посидели молча.

– Да… а шиповника отросток прикопать бы оттудава? Да? Хороший шиповник у них там растет…, – наконец сказала Лидка, – нам бы его перед компостом посадить бы…

– Ага. Я с утреца завтра съезжу, копну тебе несколько корней – назовем его «Первый бздых» – крякнул Михалыч, и Лидка засмеялась в ответ. 

А в кино они больше никогда не ходили.

Мария Карпова, Оклахома,

рисунки Валентина Губарева