Пролетая над гнездом времени

Эссе об Евгении Евтушенко или Погружение в сон гениальности.

В Москве за три дня мы виделись с ним трижды. Первый раз на презентации моей книги в культурном центре «Покров-ские ворота», на следующий день на вечере его поэзии в зале имени Чайковского, и ещё на день позже — в его музее, музее Евгения Евтушенко в Переделкино.

О каждом событии надо бы писать отдельно. Но я попытаюсь сказать обо всём вместе.

Запомнилось: на презентации он поднял руку, сложил длинные пальцы и изящно распластал их по щеке. С кольца на безымянном пальце ярко смотрел в зал таинственный жёлтый камень. Что-то сходное было у камня с человеком: Евтушенко тоже смотрел в зал ярко, таинственно. Длинные пальцы напомнили слова пианистов, исполняющих Рахманинова: мол, когда играешь Рахманинова, десяти пальцев не хватает.

Но Поэт играет свою роль в жизни не только аристократическими пальцами, пронзительными глазами, не теряющими с возрастом голубизны, не только эпатажными, ошеломляющими наповал ярчайшими пиджаками и рубашками, не только вонзающимися в душу строчками, но и просто — живя в этом страшном Бытии, на сумасшедшей сцене мира. В его голосе, где мальчишеские интонации вдруг превращались в пророческое бормотание мудреца, присутствовал волшебный налёт гениальности, который очаровывал внимающих ему.

Что ни говорите, он был великой скалой, выплывшей из бесконечного времени, с развешанными на её вершине картинами жизни, сотканными из хохота и слёз, побед, обид и поражений. Из-за скалы выглядывали личики тех, кто бесконечно завидовал, неожиданно ударял сзади, незаметно вонзал перья ненависти в его большое тело. Но вот что интересно: он их всех прощал и даже любил. И это не панегирик взахлёб, я внимательно рассматривал его жизнь, и видел во многих поступках изначальное, абсолютно искреннее христианство. Этого он сам долго не понимал. И даже в его ошибках не было злости или злого умысла; и прощаясь в жизни с кем-то или с чем-то, он продолжал это что-то или кого-то — любить. Мне кажется, это и есть отражение Христа.

На презентации моей книги «Тоска по раю» он вдруг сказал: «Я влюбился в эту книгу!». Мне стало жарко; да, я в общем-то знаю себе цену, но думал ли, что великий поэт, которого считают Первым поэтом России и одним из лучших в мире, – скажет, что влюбился в то, что я, грешный, написал.

На следующий день был его блистательный, триумфальный вечер в зале Чайковского, построенном для театра Мейерхольда. Это великолепный зал, где замираешь ещё до начала действия, где тень Всеволода Эмильевича наблюдает за происходящим.

Он читал прозу и стихи почти три часа, пару раз забывал строчки стихов, и зал хором ему подсказывал. Зрители его очень любили. А он — то сидел с ледяными зрачками старого орла, то преображал себя улыбкой ребёнка — и зал улыбался в ответ.

В антракте я увидел в фойе человека с зелёными волосами и в панталонах фасоном из прошлых веков. Подумал, что это городской сумасшедший, а он оказался американским клоуном. Клоун пробрался после вечера в артистическую Евтушенко и клялся в любви к великому поэту, которого знал в английских переводах.

Очередь к Поэту стояла длинная. К нему пропустили мальчика лет десяти. Он приложил руку к груди и начал читать евтушенковский «Бабий Яр». Читал хорошо, и Поэт изумлённо поглядывал на меня. Потом спросил мальчика:

— Ты еврей?

Вместо ответа мальчик повторил последний куплет из поэмы:

Еврейской крови нет в крови

                                        моей.

Но ненавистен злобой

                             заскорузлой

я всем антисемитам, как

                                       еврей,

и потому — я настоящий

                                    русский!

Поэт отпил глоток испанского вина и сказал мальчику:

— Если ты будешь в будущем, то будущее выглядит не так уж плохо!

В Переделкино раньше жили донкихоты и подлецы. Кого было больше, не знаю. Скорее всего, подлецов. Их не назову, и не назову донкихотов, которых тоже было немало. Первая жена Евтушенко, высочайшая в поэзии Белла Ахмадулина, была рыцарем, но в Переделкино, кажется, не жила. Но зато здесь я увидел донкихота  Евтушенко, поглощённого любовью и фантазиями, счастливчика и печального рыцаря, умудрённого старца и ребёнка, играющего на берегу жизни.

Он показывал картины в своём музее – работы Шагала, Пикассо, Леже, Пиросмани, Сикейроса. Замираешь снова, когда он пронизывает года длинным пальцем и повторяет великие фамилии, звучащие как музыка старого джаза. Со стен выплёскивался талант, каскады красок и человеческих лиц. Поэт не просто показывает и рассказывает, он входит в потаённые дверцы картин и заводит туда и нас. Он погружается в реку Жизни, и мы плывём с ним по этой самой великой реке. Его музей – это корабль, плывущий к островам Свободы — и наверное, Любви.

А ещё отдельно — его книги. Их много; кажется, они бесчисленны. В каждой книге фотографии: вначале он молодой, резкий, упоённый славой, ворвавшийся в жизнь как ветер в скучные ряды привычных догм, а потом умудрённый, пророчески глядящий на настоящее, и уже видящий будущее. Издан Поэт на 72 языках; на русском только больше 150 книг. Это великий амбар радости и печали, где уместился его шёпот любви, его громкие восклицания-призывы к свободе, к защите, к жалости; рощи и поляны его стихов. Тут ничего не пылится, потому что всё принадлежит Вечности, и дни — слуги Вечности — сдувают с его книг пылинки и оживляют слова.

А в отдельных шкатулках лежат особые слова, которые повторяют миллионы:

«Со мною вот что происходит: ко мне мой старый друг не ходит»,

«Ты спрашивала шёпотом: "А что потом? А что потом? Постель была расстелена, и ты была растеряна...»,

«Дай Бог, чтобы моя страна меня не пнула сапожищем, дай Бог, чтобы моя жена меня любила даже нищим»,

«Дай Бог всего, но лишь того, за что потом не станет стыдно»,

«Я —каждый здесь расстрелянный старик. Я — каждый здесь расстрелянный ребёнок»,

«Идут белые снеги... И я тоже уйду. Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду»,

«Поэт в России — больше чем поэт…»

И много других строчек, которые помогали российскому человечеству жить, и выживать, и любить.

И ещё — он был гениальным фотографом. На его фотографиях собраны лица со всего мира. Всё изображённое камерой он назвал «Моё человечество». Многое из этого —  портреты людей из разных стран. Он уловил-изобразил морщины; и катящиеся по щекам капли пота; глаза, наполненные светом, некоторые – мудростью, некоторые – нечеловеческим терпением; он выпятил на лице тоску, бессилие и силу, вы видите перед собой заскорузлые пальцы, безнадёжность и веру. И всё это изображено, всё видно, сочится, как кровь из-под бинта.

Поэт сидит в кресле перед картинами и фотографиями, иногда его накрывает потусторонняя тишина, и жизнь и смерть поглощают все звуки, но потом Дух с неба ударяет в его душу — и он снова отчаянно вонзается в Бытие словами, глазами, отчаянными порывами любви. Я где-то написал, что плотью возраст не победишь. Возраст можно победить только духом. Сильный дух побеждает болезни. Не верить в продолжение жизни — значит игнорировать вырубленные во времени слова, записанные во всех Священных книгах.

Я знаю: настоящие поэты глубоко индивидуальны, им не хочется подчиняться даже Богу. Но без продолжения жизни земля превращается в прах. Поэтому надо не просто верить, но верить так, чтобы увидеть это будущее. Понятно, у самых великих есть особая гордыня, которая пытается приравнять их к небожителям. И тогда гордыня рождает в них сомнения. Это понятно: в чужую компанию приходишь, и не знаешь, что сказать. А здесь в новую жизнь приходить…

Но Поэт прошёл эти искусы , и в его величии я часто чувствую смирение, напоминающее мне смирение Христа.

Когда-нибудь Поэт уйдёт с земли, а Дух его останется, он будет витать и говорить, вдохновлять и удивлять. Ну как, к примеру, дух Пушкина…

Его память видит прошлое, помнит строчки не только своих, но и чужих стихов, он вдыхает настоящее, хочет побольше захватить волнующего воздуха этой жизни, он высылает в будущее, как разведчицу, свою душу, но когда она возвращается, они между собой не говорят. Всё он сказал в стихах, и некоторые из них — молитвы. А помнят ли все, что молитва — это единственный способ разговора с Богом!

Он слышит слова, это его любимые плоды, он раскусывает их, перекатывает языком, облизывает по-звериному, и я чувствую, как от сплетающихся, редких, таинственных, исповедальных слов в голове у него возникает гул жизни и времени. И возникает жар огня небесного. И рождённые в нём строчки медленно встраиваются в историю человеческого сердца, которая и есть история Вселенной. Некоторые его стихи ощутимо делаются Наверху, а не здесь, потому что в них слышно небесное дыхание, Его присутствие. И это чувствуется глубинными фибрами наших душ.

Вера рождает силу. Сила, рождённая верой, гораздо сильней силы, рождённой знаниями или эмоциональными порывами. Недаром в сталинских и гитлеровских лагерях самыми стойкими оказывались верующие люди. Их не могли сломать ни уголовники, ни лагерное начальство. Итак, сила веры — наиболее мощная сила на земле.

В Поэте живёт эта сила – сила ребёнка и сила пророка. Эта сила через его слова касается всех. Ну почти всех.

В Москве всё большое тонет. И события, и люди. Москва не верит на слово. В Москве все события и личности уменьшаются. И всё же не все. Евгений Евтушенко в Москве, и в России, и в мире — не уменьшается.

Он уже стал бессмертен.

Михаил МОРГУЛИС,

Флорида