Своими глазами: дети в эвакуации во время войны

Мальчики в тылу.

И через всю страну струна

Натянутая трепетала,

Когда и души и тела

Война проклятая топтала.

– Александр Межиров

1-го сентября мы – брат Феликс и я, Володя – как обычно, пошли в школу.

Необычен был год – 1941, шла война.

Необычным для нас было место – деревня Ухорь в Рязанской области, куда вывезли нас, детей-подростков, из Москвы.

На рязанских раздольях

Сельская школа – она же и клуб – имела две большие комнаты, в одной занимались 1-ый и 3-ий, в другой – 2-ой и 4-ый классы. Вести сразу два класса было здесь делом обычным.

Пока учительница занималась с одной группой учеников, вторая могла бездельничать и спокойно изучать обстановку. Все были одеты просто, никакой парадности по случаю начала учебного года.

И вдруг неожиданность: русоволосая девочка в ситцевом платье «в горошек» распускает косу, выискивает и давит... вшей. Нас, привыкших все видеть из столицы в розовом свете, поразило, что это делалось прилюдно и совершенно спокойно. А вскорости паразиты доползли и до наших голов, заставляя чесаться едва ли не до конца войны.

По малолетству и нашему положению мы мало понимали жизнь вокруг нас – случайные прохожие разговаривали с нами мало. Но однажды мы увидели почти всю деревню на работе. Это случилось на копке картофеля, когда было объявлено:

– 9 ведер картошки – колхозу, 10-ое себе.

Сбор картошки проходил в холодное время года, наверное, это был последний шанс спасти урожай. В поле были в основном женщины, старые и молодые – работа спорилась. Мы тоже включились в сельский труд и выкапывали клубни из черной сырой земли, у нас сильно мерзли руки. А потом гордились первым в жизни заработком – полным ведром рязанской картошки.

… В самом начале войны царила полная неразбериха – люди не понимали, что происходит: где Красная армия, где немцы. В этих условиях решение «вывезти школьников из Москвы» было вполне оправданным.  К тому же под влиянием довоенной пропаганды почти все считали, что битва будет недолгой. Поэтому многие родители охотно соглашались на отъезд своих детей. Интернат рассматривался просто как удаленный пионерский лагерь.

Но время шло, и война затягивалась. Все чаще семьи стали забирать своих чад домой. К тому же, в нашей группе один мальчик утонул в реке.

Нас объединили с другим школьным интернатом и перевезли в село со странным для сухопутной Рязанщины названием Кораблино. Питание и другие условия жизни ухудшались. Остались в интернате только те, у кого родители отсутствовали, не могли или не желали воссоединяться с детьми.

Увы, такая же участь постигла и нас с братом. По надуманным, сплошь ложным доносам в 1937 году расстреляли отца, а затем надолго сослали мать. Пожилые родители мамы, с которыми мы жили в Москве, уехали с невесткой в Уфу, а тетя попала вместе с Наркомсобесом, где она работала, в Пензу. Ее сын – наш двоюродный брат – ушел на фронт добровольцем, несмотря на слабое здоровье.

Все наши дядья были мобилизованы.

А, с другой стороны, по мере того, как редели ряды интерната, верховодить в нем начали дети из «неблагополучных семей» и просто отпетые хулиганы.

...Однажды, вернувшись из школы, мы застали главаря шайки за необычным занятием: он вышивал свои инициалы на брюках, украденных из нашего чемодана. Криво улыбаясь, он сказал нам в глаза:

– Теперь все должны знать, что это моя вещь.

Брат и я рассказали обо всем воспитательнице интерната. Никакой реакции не последовало. Она боялась маленьких бандитов еще больше, чем мы.

Поезд идет на восток

Забирать нас было некому, и мы решились на отчаянный шаг – уехать сами.

Получили от нашей тети из Пензы, не очень охотное, как нам показалось, согласие и деньги на билеты. Попросили председателя колхоза подвезти нас до станции.

Подвода уехала, быстро темнело, пассажиров на платформе совсем не было.

… Через час вдали появился слабый огонек, он увеличивался и быстро превратился в сноп света. С лязгом черная махина поезда остановилась и два маленьких пацана кинулись к ближайшему вагону. Увы, несмотря на наш стук, дверь не открылась. Побежали со своим нехитрым скарбом к открытой двери в соседнем вагоне. Показывали билеты, говорили, что нам только до совсем близкого узла пересадки. Увы, проводница нас не пустила, а через положенные 3 минуты поезд безжалостно умчался на юг, где уже шли бои.

Той ночью мы по-настоящему почувствовали наше одиночество: шла война, а нам было всего по 11 лет.

К счастью, через пару часов подошел другой пассажирский состав и через полчаса езды в тамбуре мы вышли на пересадку.

Узловой Ряжск поразил обилием людей с вещами – все помещения и платформы были забиты. Регулярные поезда уже были отменены, а «эшелон» в восточную сторону еще только где-то формировался.

С трудом мы нашли место на полу в зале ожидания, около главного прохода. Чтобы дать ногам отдохнуть, я расстегнул шнурки – неудобная поза не помешала мгновенно заснуть.

Вдруг среди ночи я почувствовал удар по ноге. Просыпаюсь и вижу, что левая нога … голая. Я кинулся в одну сторону, затем в другую с криком, чтобы мне вернули снятые с меня вещи.

Ничего я не нашел, никто не отозвался! И я остался с ботинком на правой ноге и... галошей на левой. И это на несколько долгих месяцев.

Наутро мы вышли наружу, чтобы узнать о движении составов. Вдруг в небе на небольшой высоте появились два самолета с незнакомыми знаками на крыльях. Мгновенно, бросив свои вещи, люди кинулись кто куда, даже под платформы. Военные расчехлили пулеметы. К счастью, бомбежки не было.

Через много томительных часов состав был подан – мы сели в «теплушку» и безо всяких удобств поехали. Поезд шел на восток, но очень медленно: вместо обычных 10-12 часов путь занял 3 суток. В эшелоне были антисемитские разговоры типа:

– «Евреи любят масло» и пр.

Главными проблемами стали вода и пища. На многих остановках имелся кипяток, но была опасность отстать от эшелона. Старались набирать воду только тогда, когда менялся паровоз.

Наш состав часто и подолгу стоял, пропуская более важные: на восток с фронта непрерывно шли санитарные поезда, в обратном направлении двигались военные части.

На одном полустанке мы встретили платформы с танками и попросили поесть. Молодые ребята в танковых шлемах охотно поделились своими сухими пайками.

Пенза 1-ая

Наконец-то наш поезд остановился на платформе с надписью «ПЕНЗА» со стандартным каменным вокзалом, видимо, еще царской постройки.

Провинциальная старая Пенза состояла из прямоугольных кварталов двухэтажных деревянных домов, одинаковых по стилю. В одном таком доме, недалеко от вокзала, мы нашли нашу тетю – мамину сестру. Ее звали Бронислава Эммануиловна, ее пожилого мужа – Рувим Бенедиктович. С ужасом мы обнаружили, что наши родственники ютились в маленькой задней комнате, а хозяева-пензяки остались в проходной.

Еще в квартире жила женщина – диктор на станции.

Феликс и я, приехав в Пензу, еще раз смалодушничали. Мы не сказали, кого с собой привезли и вскоре все в квартире были с паразитами. Пришлось снова (а потом еще много раз) возвращаться на Пензу-1 (а были еще Пензы-2,3,4), но теперь уже в санпропускник. От обычного душа он отличался тем, что там прожаривали от вшей личные вещи.

И вдруг в раздевалке один мужчина говорит:

– Эх, как народ за Сталина страдает!

В ответ – общий молчок или неопределенное мычание.

Когда я принимал душ, с женской половины к моим ногам упал небольшой кусок мыла. Я помылся им, а потом нагло положил к себе в сумку – тогда это было вопросом выживания!

От вокзала была и другая польза: к приходу дальних поездов иногда накрывали столы прямо на платформе. Оставалось изобразить из себя пассажира и вовсю бежать к еде. Но скоро ввели рейсовые продовольственные карточки, и эта лавочка для нас закрылась.   Через весь город шла центральная Московская улица, на ней было много плакатов – Родина-мать зовет!

Но самым большим центром притяжения в городе был рынок – он располагался между Московской и речкой. Во время войны он был торгово-меняльным – эвакуированные тащили сюда свои вещи для обмена на местные продукты. Так поступила и наша тетя Броня – она принесла сюда свои высокие зимние ботинки, а ушла с куском сливочного масла для семьи.

На рынке было все, в отличие от вечно пустых магазинов. Даже можно было стянуть морковку с дальнего края прилавка, пока продавец отчаянно торговался с покупателем. Но при неудаче это могло кончиться публичной поркой вечноголодного воришки.

Около рынка помещался и киоск «Союзпечати». С ним проделывался такой трюк: рано утром надо было подкараулить момент приезда машины с пачкой свежих газет, купить 2-3 экземпляра по 2 копейки за штуку, а затем продать их уже по 5 рублей. Бизнес был небольшим: буханка черного хлеба стоила две сотни!

… Вдруг ворота рынка оцепили бойцы внутренней службы с винтовками, и он мгновенно замер, как от удара молнии. Случайная прохожая объяснила:

– Это ловят дезертиров.

В нашем с братом сознании такого понятия не существовало.

… Соседка-диктор родила и оставила младенца замерзать на рельсах. Объяснилась она так:

– Мне нечем его кормить!

Она сказала, что прокурор принял мотив детоубийцы и простил ее.

Поздней осенью появился наш двоюродный брат Леня, его комиссовали с фронта из-за тяжелого порока сердца.

Проблема воды в Пензе решалась с помощью колонки на улице, недалеко от дома. В теплое время все было нормально, но с приходом знаменитых морозов 41 года любая пролитая капля воды мгновенно превращалась в лед. А вскоре вокруг колонки образовалась плотная скользкая корка, диаметром метров 20. Неудивительно, именно здесь тетя Броня, набирая воду, поскользнулась и сломала ногу. И теперь мы оказались в совсем небольшой комнате впятером, включая двух больных.

Как то раз я забился в угол и... расплакался. Еще бы: голодные Феликс и я и так жили с клеймом еврейства и безродительщины в тяжелых условиях войны. А тут мы еще поняли, что дяде Рувиму с его нездоровым сыном совсем не нравятся два не в меру шустрых примака.

Но эта минута слабости, кажется, была у меня единственной за всю эвакуацию.   

Рано утром мы снова поднялись первыми и пошли по важным делам: один с коромыслом за водой, второй – по магазинам. В то время продовольственные карточки печатались на всех, но обеспечивались плохо. Магазинов было мало, а очереди к ним – длинные. Никто не знал, что будет на прилавках. Только муссировались слухи, что перемещаемый на восток скот остался без питания и его будут забивать здесь. Эти сведения оправдывались редко, а реальность заключалась в том, что надо было занимать очереди сразу в нескольких магазинах в надежде, что где-нибудь что-нибудь «выкинут». Надо было намозолить глаза соседям, чтобы пустили обратно и бежать по морозному городу в следующую очередь.

Постоянное недоедание и беготня все-таки сломили меня – я заболел. Диагноз – брюшной тиф. Очнулся в большой больничной палате. Медленный обход доктора с ассистентом. Вдруг слышу тяжелый удар об пол. Оглянулся – вижу: два пациента кавказкой наружности на коленях заламывают руки перед врачом. Сосед сказал:

– Они умоляют их не выписывать.

Позже меня перевезли в другую больницу в одной машине с девочкой, больной сыпным тифом.

И, конечно, туберкулез – непременный атрибут войны – нас не миновал. В тубдиспансере на краю парка худая бледная женщина-врач прописывала детям таблетки, а они нуждались просто в нормальном питании. К счастью, до открытых форм чахотки у Феликса и у меня дело не дошло.

Неожиданно мы получили посылку с печеньем и конфетами из Уфы, где наш дедушка Мендель работал вахтером на витаминном заводе. Иногда приходили и письма от мамы из далекого казахстанского концлагеря.

Ко всему прочему, мы были еще школьниками. В местном учебном заведении были тесные классы и узкие коридоры. Уроки начинались еще в темноте, все сидели, не раздеваясь: кто в шубах, кто в ватниках или перешитых шинелях. Тогда писали перьевыми ручками, но ночью чернила замерзали. Учительница говорила:

– Здесь сидят 30 маленьких печек, через час будет теплее.

А к 3-му уроку на небольшим подносе в класс приносили «завтрак»: 30 кусочков черного сырого хлеба. На каждом была небольшая кучка сахарного песка, а хлебные квадратики были размером 20мм на 20мм.

Феликс и я ходили в школу очень нерегулярно, но это не мешало нам получать хорошие отметки.

А в местном театре мы смотрели военно-патриотические пьесы «Давным-давно» и «Осаду Лейдена».

Летом власти города стали призывать к альтернативным источникам питания: появились плакаты типа – 1 кг. грибов заменяет 600 гр. мяса.

В Пензе мы в основном вращались среди женщин, детей, стариков и даже письма «на фронт» из школы шли безымянным солдатам. И вдруг – случай пообщаться с молодыми бойцами, уже познавшими порох сражений: Феликс и я были в пионерском лагере в поселке Ахун, неподалеку от города, через речку; в том же месте размещался военный госпиталь. И вот я с пафосом, привитым еще в московском Доме пионеров, декламирую «Сына артиллериста» Константина Симонова выздоравливающим солдатам. Они расположились полукругом на лужайке:

– Был у майора Деева товарищ майор Петров…

Я волнуюсь, не покажутся ли стихи надуманными, в них офицер посылает сына своего друга на опасное задание. Конец, длительная пауза, а затем много аплодисментов. В смущении я подумал, что, возможно, внес крошечный вклад в дело Победы, а ее в то время желали все от мала до велика!

… И снова вокзал станции Пенза-1, но теперь уже нормальный пассажирский поезд и едет он не на восток, а на запад!

«В Москву, в Москву!», на улицу Большая Полянка!

Владимир Патрунов,

Хьюстон