Сталин висел на волоске: как власть и пропагандисты бежали из Москвы 16 октября 1941 года

16 октября 1941 года столица России переживала небывалую панику.

"На улице кучка людей выламывала двери магазина, кто-то уже тащил продукты. По шоссе тянулся непрерывный поток людей с рюкзаками, шли легковые и грузовые машины с домашним скарбом. Сегодня люди покидали Москву так же, как вчера Вязьму. Из цеха вышел инженер Л. в плаще и с рюкзаком, видимо, приготовленными заранее. "Прощайте. Пошел в Казань", – и направился к воротам. Некоторые потянулись за ним".

Это отрывок из воспоминаний инженера Сусанны Карпачевой, работавшей осенью 1941 года на одном из московских заводов. Ровно 75 лет назад, 16 октября, советская столица переживала небывалое: массовую панику, связанную с эвакуацией сотен предприятий и стихийным бегством многих тысяч людей из города, в который, как думали в тот день очень многие, вот-вот войдут нацистские войска.

Судя по всему, полагали так и в Кремле. В противном случае не появилось бы датированное 15 октября и подписанное Сталиным постановление Государственного комитета обороны, в котором говорилось:

"1. Поручить т. Молотову заявить иностранным миссиям, чтобы они сегодня же эвакуировались в г. Куйбышев (НКПС – т. Каганович обеспечивает своевременную подачу составов для миссий, а НКВД – т. Берия организует их охрану).

2. Сегодня же эвакуировать Президиум Верховного Совета, а также Правительство во главе с заместителем председателя СНК т. Молотовым (т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке).

3. Немедля эвакуироваться органам Наркомата Обороны в г. Куйбышев, а основной группе Генштаба – в Арзамас.

4. В случае появления войск противника у ворот Москвы поручить НКВД – т. Берия и т. Щербакову произвести взрыв предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать, а также все электрооборудование метро (исключая водопровод и канализацию)".

Как только начальство всех рангов стало спешно покидать город, простые жители Москвы пришли в замешательство. Одни, поняв, что Москву, очевидно, решено сдать, спешили покинуть город – на вокзалах и у выездов из столицы началось столпотворение. Другие, напротив, не только решили остаться, но и даже пытались остановить бегущих: в нескольких местах, особенно на шоссе Энтузиастов, бывшем Владимирском тракте, ведущем из Москвы на восток, вспыхнули драки, в которых пострадали десятки людей. Третьи с почти не скрываемым злорадством наблюдали за мечущимися соседями и – каждый по своим причинам – ожидали, казалось, неминуемого конца власти большевиков и прихода немцев, относительно которых у этой категории москвичей имелись определенные иллюзии. Наконец, четвертые под шумок занялись грабежом и растаскивали брошенное добро.

Вспоминает Владимир Сперантов, в 1941 году – московский школьник: "Наткнувшись на закрытые ворота фабрик и заводов (мало того – были закрыты двери всех станций московского метро!), народ сообразил, что дело плохо и, поняв, что начальству ни до кого и ни до чего нет дела, начал – где потихоньку, а где была возможность, то и всерьёз – тащить всё, что под руку попадётся. Особо привлекательными в этом смысле были места, где делали еду, – консервы, макароны, конфеты… Недалеко от нашего дома была фабрика "Ударница", там, как и в других местах, рабочим выдавались пакеты с пастилой и мармеладом, а попутно, – разумеется, без спроса, – оттуда волокли и бочонки с патокой, и мешки с сахаром, и орехи, и многое другое. Помню, пожилая тётка, тщетно пытавшаяся перетащить мешок, из которого сыпалась мука, через канавку на пути, поняла, что это ей не по силам, и, отчаявшись, села на злосчастный мешок и стала злобно ругаться и горько плакать".

Сусанна Карпачева вместе с больной матерью попыталась добраться до знакомых, которые пообещали ей помочь уехать из Москвы: "По темным улицам, в густом потоке людей и машин, мы медленно шли к Рогожской заставе. Так же медленно двигались автомобили. С нами поравнялась легковая машина. "Подвезите, – попросила я, – матери трудно идти. "Заплатишь натурой", – захохотал пьяный шофер. Я отшатнулась. Уже совсем стемнело, только лучи прожекторов бегали по черному небу. Мама еле шла. Наконец над ней сжалился молодой солдат на пикапе: "Садитесь, бабушка", – и тут же заговорил со мной. "Что творится! Немцы рядом, того и гляди войдут в город. Про...ли Россию..." Голос его дрогнул. Доехав до "Новых домов", простились мы с ним, как с братом".

Провал властей, фактически бросивших Москву на произвол судьбы, был настолько очевиден, что другой очевидец тех событий, профессор-литературовед Леонид Тимофеев, записал тогда в дневнике: "Для партии и вообще руководства день 16 октября можно сравнить с 9 января 1905 года. Население не скрывает своего враждебного и презрительного отношения к руководителям, давшим образец массового безответственного и, так сказать, преждевременного бегства. Это им массы не простят".

Однако этого не случилось. Паника в Москве оказалась недолгой, немцы в город не вошли, а о страхе людей и конфузе властей, случившемся 16 октября 1941-го, очень долго предпочитали не вспоминать. Обо всем этом мы беседуем с журналистом и режиссером-документалистом Леонидом Млечиным, подробно изучавшим историю московской паники 1941 года.

– Скажите, почему именно 16 октября? Что случилось в тот момент, ведь в принципе бои на подступах к Москве уже шли несколько недель. Что же послужило толчком к панике?

– За предшествующие две недели немецкого наступления сильно ухудшилась ситуация под Москвой. Фактически в середине октября 1941 года между наступавшими немецкими войсками и городом не оставалось серьезных советских частей, которые могли бы защитить Москву. Поэтому у верховного главнокомандующего Сталина создалось ощущение, что город придется эвакуировать. Собственно, эвакуация началась. Причиной паники стали соответствующие приказы и их исполнение: начальство уезжало, ЦК партии уехал, правительство уехало, Генеральный штаб уехал – осталась лишь небольшая группа. Побежали партийные начальники, видя это, испугались и все остальные, потому что точно не знали, что будет дальше, и очень многие люди не хотели оставаться под властью немцев.

– Итак, все побежали. Но почему не удалось это как-то организовать, направить людей, сделать эту ситуацию не хаотической, а хотя бы в какой-то мере организованной? Советская власть в целом в тот момент провалилась или там были какие-то конкретные ошибки совершены?

– Организованность никогда не была сильной нашей чертой, ни тогда, ни сейчас. Задача властей состояла в том, чтобы спастись самим, вывезти то, что им представлялось важным, эвакуировать ценности и уничтожить в Москве все сколько-нибудь значимые объекты. Ведь была огромная программа минирования, она была успешно проведена, ждали взрыва очень многие здания. Вы, наверное, знаете, совсем недавно, когда гостиницу "Москва" сносили, выяснилось, что там эта взрывчатка все еще лежит. Множество объектов было заминировано, и все это должно было быть уничтожено. Поэтому мысль о том, чтобы эвакуировать всех, даже не стояла, и физически никаких средств для этого не было. Эвакуировались только предприятия, организации, представлявшие с точки зрения начальства ценность.

​– Известно ли, задокументировано ли, что делал в этот день Сталин? В стране диктатура, он вождь, все ему поклоняются. Почему он хотя бы не выступил по радио? Чем он занимался 16 октября?

– Сталин, как и многие другие вожди, с плохими новостями к стране не обращался. Поэтому он не выступил ни 22 июня 1941 года, в день нападения Германии на СССР (знаменитая речь, в которой он обратился к согражданам "братья и сестры", была произнесена Сталиным только 3 июля .– РС), ни в день 16 октября, когда Москва переживала одни из самых страшных часов в своей истории. Никогда он этого не делал, зная, что вождь должен быть связан только с хорошими новостями. Множество всяких ходит легенд по поводу того, что Сталин делал в тот день. По одной версии, он приехал на вокзал, где стоял поезд, который его ждал. Он прогуливался вокруг поезда, думал. Он собирался действительно эвакуироваться, сказал на заседании политбюро, что тоже уедет, но потом передумал. Я думаю, по двум причинам. Во-первых, у него был разговор с генералом армии Жуковым, который командовал обороной Москвы (командующий Западным фронтом с 10 октября. – РС). Жуков, как бы сегодня к нему порой ни относились, был человеком выдающимся и уверенным в себе. И он как военный профессионал сказал Сталину, что Москву не сдаст. Эта уверенность передалась Сталину. И второе: Сталин боялся уезжать из Москвы по понятным причинам. Пока он сидит в Кремле, он для всех хозяин, но как только он сядет в поезд или самолет, куда-то переберется, исчезнет это мистическое ощущение. Вдобавок все нити управления были сосредоточены в Москве, на скорую руку в Самаре соорудили бомбоубежище, какие-то линии связи протянули, но у нас же все делается через Москву, и Сталин боялся утратить нити управления. И наконец, я думаю, он просто опасался своего окружения. Того, что, как только он выйдет из Кремля, они вдруг его арестуют – он же был болезненно подозрительным человеком.

– Что касается самой паники, то в воспоминаниях очевидцев о том страшном дне есть разные вещи: одни говорят о том, как действительно все убегали, в первую очередь начальство, другие – о том, как пытались задерживать убегающих стихийно в нескольких местах Москвы. Какие настроения преобладали в городе и как они распределялись: кто хотел бежать, а кто – остаться?

– Это, конечно, невероятная история, она мало исследована, многие десятилетия вообще этим не занимались, не хотели вспоминать о том, что происходило в эти дни. А это ведь страницы сколь пугающие, столь и волнующие, сколь трагические, столь и оптимистические. Были люди, которые бежали. Были и те, кто ждал немцев: в парикмахерских делали прически некоторые молодые дамы, а другие жители выбрасывали из окон тома собраний сочинений Ленина и Сталина. Но были люди, которые готовы были умереть, но не пустить немцев в Москву. Я прочитал множество как раз таких воспоминаний, трогающих, берущих за сердце. Например, воспоминания одного тогдашнего студента, который занял вместе со своим товарищем оборонительную точку на Пушкинской площади напротив "Известий", сейчас там находится магазин. Там они с товарищем залегли у пулемета, ожидая, что немцы будут от Белорусского вокзала наступать, если прорвутся в Москву, и для себя решили, что они там умрут.

Таких было множество. Были люди, которые готовы были остаться в подполье, когда придут немцы, продолжать войну. Самое отвратительное состояло в том, что первыми побежали те, кто больше всех кричал, главные пропагандисты, те, кто учил других патриотизму. А московские коммунистические бонзы бросили партийные документы — это самое страшное. Если бы немцы действительно вошли, то нашли бы все списки партийные и потом прямо по спискам уничтожали бы людей. Наоборот, те, кого иногда укоряли в недостатке патриотизма, молодежь студенческая, даже школьники, они пошли на фронт и умерли, ведь огромное число людей записалось в добровольческие дивизии, в ополчение. Кого брали в ополчение? Тех, кто не годился по состоянию здоровья или возрасту к воинской службе, они почти без военной подготовки ушли на фронт и по большей части погибли. Некоторые дивизии ополчения просто перестали существовать. Они своими телами загородили Москву.

– То есть можно сказать, что власть свою функцию не выполнила, а общество проявило в этот момент неожиданную способность к самоорганизации?

– Люди ведь разные. Власть была ни на что не способной, в критической ситуации это выяснилось. А люди – разные. Кто-то действительно бежал, большинство – потому, что нельзя было им под немцами оставаться, знали уже, что немцы творят на оккупированных территориях, и, естественно, пытались уйти. Я ни в коей мере осуждать этих людей не могу. Подло, что побежали начальники, которые обязаны были исполнять свой долг – вот это преступление. А я восхищаюсь и большей частью думаю о тех, кто защитил Москву не по приказу, даже не по воинскому долгу, а просто по зову сердца.

– Как случилось, что все это прекратилось в считанные дни? 16 октября считается пиком паники, 17-го обстановка в городе не очень понятная, а 18-го, по большинству описаний и воспоминаний, уже жизнь восстанавливается, уже и транспорт пошел, и власть вдруг снова объявилась, вводится осадное положение. Как-то все резко нормализовалось. С чем это было связано?

– Все это произошло из-за неспособности власти твердо соображать, что к чему. Когда приняли решение об эвакуации, все побежали, и никто не стал думать о том, как же быть с городом, просто на всё наплевали. Самое страшное было, что не открылось метро. За всю историю существования Московского метрополитена только один день оно не открылось: 16 октября 1941 года. И это послужило сигналом: ну, значит, всё, точно уходим. Потом люди увидели, особенно рабочие на заводах, что минируют объекты, начальство уезжает, забирает с собой кассу. Начались грабежи магазинов, Бог знает что происходило на самом деле. Через какое-то время, когда Сталин принял для себя решение, что не уедет, все изменилось, Сталин сказал: метро открывайте и так далее. Открыли метро, выступил по радио Щербаков, хозяин Москвы тогдашний, Пронин выступил, председатель Мосгорисполкома. Люди увидели, что нет, на самом деле не сдают город, а раз так, то и для паники нет оснований.

– Кстати, насколько близко все-таки были немцы? Есть сведения о том, что в районе Химок даже был бой, что туда прорвалась какая-то колонна мотопехоты, но не все историки с этим согласны.

– До Химок мотоциклисты только добрались, там больших боев не было, но они были очень близки. Вообще говоря, военные историки полагают, что если бы немцы очень захотели, то могли бы прорваться в Москву. Просто немецкие войска хотели все сделать, как положено по военной науке: окружить город со всех сторон, тогда уже брать. Они чисто теоретически прорваться могли, потому что было действительно несколько дней, когда с советской стороны совсем было пусто, ничего не оставалось на целых участках фронта. Эти истории описаны, например, когда немцы прорвались в город Юхнов, это увидели летчики и доложили в Москву, но там решили, что летчики обманывают. Командующего военно-воздушных сил вызывали к Абакумову в особый отдел, допрашивали, зачем ВВС сеют панику и так далее. Потом на тот участок послали чекистов, они подтвердили, что город Юхнов уже взят немцами. Не всегда была связь с фронтом, в Москве плохо понимали, что там происходит на фронте. Бои, вообще говоря, могли идти в черте города, к этому готовились, были планы обороны Москвы – так, как обороняли Сталинград.

– Вы говорили, что Сталин побоялся уехать из Москвы. Почему эта ситуация так отличалась от ситуации 1812 года, когда, как все помнят, были произнесены слова Кутузова: "С потерей Москвы не потеряна еще Россия"? Даже если бы сдали Москву — это означало в той ситуации крушение советского режима?

– Во-первых, в 1812 году Москва не была столицей, а в 1941-м – была, то есть был символ: пока столица держится, страна держится. Это имело символическое значение, конечно, мощное. Неизвестно, как прозвучало бы сообщение о том, что Москва взята немцами. Никто не знает, как это отозвалось бы и в мире, и в самой стране, не утратили бы американцы и англичане желание помогать, что имело тогда большое значение, как отозвались бы сами советские люди. Потеря Москвы была бы очень серьезной. Кроме того – это, правда, мои предположения, я с товарищем Сталиным не имел возможности беседовать, – думаю, что для него было страшно покинуть Москву. Он отчетливо понимал: когда он в Кремле, он хозяин страны. Вот он покинул Кремль, и кто он такой? Какой-то изгнанник, беженец. Как он кому-то позвонит, с кем его соединят? И что с ним вообще будет, не сдаст ли его собственная охрана? Эти мысли всегда его преследовали.

– Попробуем более широко взглянуть на эту ситуацию. На какой-то момент люди, по крайней мере москвичи, увидели, поняли, почувствовали, что режим не настолько крепок, что власть коммунистов не такая уж прочная. Почему это так быстро забылось? Военные страдания и потом победа полностью эти воспоминания ликвидировали? Почему это не имело никаких политических последствий? Сталин 16 октября покачался на волоске и устоял, дальше все шло для него по восходящей…

– Не думали в октябре 1941 года о том, крепкая советская власть или не крепкая, думали о том, как город защитить – конечно, те, кто хотел его защищать. Те, кто бежал, вовсе ни о чем не думали, кроме самых насущных вещей. О политическом устройстве в тот момент точно никто не размышлял. Что касается более поздних лет, то какие размышления в нашей стране могли быть? В тоталитарном режиме духовная жизнь скукожена, зажата, фактически раздавлена, обеднена. Какие тут размышления? – говорит Леонид Млечин.

Хотя из официальной историографии Великой Отечественной войны московская паника была надолго вычеркнута, в памяти переживших ее москвичей она осталась навсегда. Вспоминает Владимир Сперантов: "Когда мне задают вопрос: "Помните ли Вы войну?", то, прежде всего, в памяти возникает нечто совсем не праздничное – я отчётливо вижу зарево пожаров над Москвой и страшную панику в день 16-го октября, я слышу лающие залпы зенитных орудий и суровый дикторский голос, чуть искажённый чёрной тарелкой репродуктора: "Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!…"

Ярослав Шимов