Кто приходит за хорошими людьми?

Рассказ. Сны Никиты.

Что-то случилось с Никитой. А что, он и сам не знает. Лежит бородой кверху, да и не знает, что к чему.

А за окном темной пышной грудой лежит ночь и тихо дышит знакомыми пряными запахами деревьев и разных цветов. Запахи эти давно стали привычными, потому как чувствует он их побольше семидесяти лет.

Вот так капризная барышня-судьба распорядилась его жизнью: забросила сюда, в теплые восточные края. И прожил он тут почти всю жизнь, и стал тут старым.

А старость замечаешь по мелочам: не по бороде седой, а по тому, что руки стали корявей работу делать. Или вот скручиваешь папироску, а хоть немного табаку с бумаги да просыплется.

Что-то беспокоит Никиту в последнее время, не болезнь ли какая завелась? Да вроде не болит ничего. И никогда не болело. Вот у жены – болело, хоть и моложе его была намного.

Лола красивая была. Как и все армянки, с черными волосами да с черными глазами, да покрасивее других. И волосы покрасивее, и глаза, да и вся она покрасивее. Обнимал ее когда-то Никита возле моря и назвал ее «ночкой», уж точно она была похожа на темную ночку ласковую. Не суждено им было детей иметь – стала Лола болеть и на руках у него умерла. Вроде вышла куда-то, да никак с тех пор не воротится.

Нет, ничего не болит у Никиты, вот только в последнее время стали кости по ночам поскрипывать. От старости, надо думать. Тихо так поскрипывают. И скрип этот что-то Никите напоминает, а что – никак он вспомнить не может. А что-то знакомое-знакомое напоминает. Это как иногда вспоминаешь фамилию совсем известного тебе человека, она уже на языке вертится, а не вспоминается, а ты аж трясешься весь, так вспомнить хочется.

И еще – последнее время дни для него стали как-то по-другому видеться. Раньше-то теплыми утрами, пышными ночами отмечались, а сейчас стали они какими-то прозрачными. Прозрачно текут мимо него дни. Так прозрачно, что сквозь них вся жизнь просвечивается. А мало ли чего за семьдесят лет случилось...

Вчера – или когда, ну да, вчера – приснился ему единственный дружок его, грек Харлампий, тоже здешний. Приснился он довоенным, с синими щеками: борода выбривалась не до конца. Сидят они на каком-то празднике. Харлампий кричит Никите что-то приятное, а Никита вроде оглох, ничего не может услышать.

А кончился сон тем, что Никита глянул – а глаза у Харлампия печальные, стонущие. И не говорит уже приятное, только повторяет: «Помни, Никита! Помни, Никита!» И звук такой, будто в пустой церкви говорят. Вместе они на войну ушли. Убил Харлампия немец с истребителя, когда Харлампий бежал в укрытие, нес солдатский котелок с кашей. А потом, когда самолет улетел, притащили и Харлампия, и котелок. Каша была еще теплая.

А то вот недавно ему послышалось – вроде Челнок залаял? Вскочил он, да лег снова, вспомнил: Челнока уже нет. Любил его. Да и тот, умирал – смотрел на него так, что Никите на земле оставаться не хотелось. Да кто ж виноват, что когда мир, собачий век короче людского.

А один человек специально не заводил у себя собак, оттого что собака меньше живет. А другой был человек, он не понимал тех, кто попугаев заводит. Разве, говорит, не страшно: смотришь на попугая и знаешь точно: ты помрешь, а он после тебя жить будет. И тошно от этой точности.

Много разных людей на свете...

Вдруг ветер за окном задышал с присвистом. Закричали гортанно какие-то птицы, разбуженные ветром. Никита опустил ноги на половицы. Прохладно гудел под ногами пол. Это ноги гудели натруженно, а казалось – пол.

Вышел на крыльцо. Ветер маленько буянил, вплел ему в бороду пару листьев. Вгляделся Никита в темноту и крикнул на птиц по-кошачьи: «Брысь»! Но тут же их пожалел, сердце как-то непонятно защемило, он еще раз оглядел темноту и вошел в дом. А потом решил выпить водки. Зажег свет, выпил, хватанул крупными ноздрями ржаного воздуха от корочки.

Захотелось посмотреть на себя в зеркало. Хмыкнул от смущения, покосился в зеркальную дверь шкафа. Погасил свет и снова сел на кровать. От луны в окно ворвался лоскут света, улегся на полу. Глядит на него Никита и думает: отчего это, когда он на птиц крикнул, сердце вдруг защемило. И тут он увидел в лоскуте света плетень – только не такой, как здесь, а петух на плетне сидит и кричит-кричит – про утро, значит, рассказывает. А вокруг все зеленое и синее.

И лоскут света превратился вдруг в прозрачное течение дней. И в течении этом прозрачном увидел Никита давнее: он, совсем маленький, летает во сне. И трава, ласково стегающая босые ноги. И круги от камня, брошенного в тихий печальный пруд. И кукушка, сошедшая от весны с ума и нагадавшая ему сотни лет жизни. И дым, до боли знакомый дым. И перезвон каких-то родных голосов. И руки мамы, пахнущие хлебом.

Охнул Никита и понял, отчего у людей щемит сердце. И тогда уже совсем легко вспомнил, что старческий скрип его костей напоминает скрип первого снега под подошвами. И как только он это понял, так стало ему легко. Перестало что-то мучить, загладилось.

И с той минуты стал Никита понимать, что пора и ему собираться в дорогу. Лола жена умерла, дворняга Челнок помер, детей нет, даже попрощаться по-родному не с кем, пообниматься, поплакать.

Второй раз в жизни Никита обратился к Богу. Первый раз – когда Лола мучилась умирала, а сейчас вот второй раз.

Толком Никита не знал, как и что сказать, но похмыкал, слюну позаглатывал, потом заговорил, хоть и не очень складно. Я, значит, такой-то, скоро мне помирать, а я ведь ждал-ждал, что детишки у меня будут, не дал ты их мне, но понимаю, что на Бога нельзя обижаться, но вот видишь, мне и попрощаться не с кем, и никто не поплачет, когда меня в земельку положат. Ох, вроде не хочу обижаться на тебя, но, по правде, немного обижаюсь. Ну, а так все хорошо: друзей не осталось, а коты приблудные приходят. Придут и уйдут, не задерживаются, не нравится им, что ли, здесь.

И стал думать Никита, когда помрет, куда все потом денется, как приготовиться, чего надеть, да и кто придет. Ну, если оставить стол полный, да самогона бутыль-другую, то придут, конечно.

Скрутил Никита цигарку, руки давно дрожать стали, прикурил со второй спички и решил сходить к Матрене Акульшиной, она баба неплохая, даром что, как и он, бобылихой живет. А он уже редко с людьми встречается, все думы про то, что прошло. Хлеб-соль-сахар когда покупает – здоровается, берет и домой.

Сварил как-то суп из крапивы, хлеба накрошил, и вдруг голос девчоночий:

– Дед! Мальчишки кричат, чтоб водяной меня утащил!

Никита видит, что никого нет, но ответить надо:

– Пугают зазря, никого он не утащит.

Только раз такое случилось, больше не приходила, не звала она его.

Застал Матрену возле изгороди. В этой деревне она и еще ну пара человек русские, а остальной народ – осетины. Прислонился Никита к забору и начал разговор, что вот помирать собрался, совет нужен, как вырядить его, когда преставится. Хозяйство оставлять некому, что ей надо пусть Матрена возьмет, остальное раздаст людям.

Матрена, тоже старая, говорит:

– Ты только не помирай в воскресенье, лучше во вторник или в среду. Людей я соберу, нас-то здесь сколько, ну человек двенадцать осталось.

(Какие двенадцать, подумал Никита, и семерых-то не вспомню, а может, Матрене видней…)

Так и порешили.

И в понедельник стал Никита готовиться к смерти. Растопил свою баньку, покряхтел, попарился всласть; побрился; одеколоном припасенным, «Шипром», обмыл лицо. Оделся во все не одеванное, ну кроме костюма. Медали достал свои три, орден за подбитый немецкий танк. Носки такие длинные, сорочка холщовая белая, кальсоны как полагается, белые с тесемочками.

Вспомнил, что ногти растут и на мертвых; покряхтывая, как сумел, срезал ногти на ногах и руках. Подумал, надо ли есть напоследок. Но захотелось. Луковицу почистил, картофелину тоже, вспомнил про припасенный шматочек сала, отрезал ножиком, с войны еще привезенным; пошел к шкафчику; там в бутылке чуть меньше половины казенки, налил, бережно донес, выпил, крякнул, прожевал со вкусом луковицу с картофелинкой, подошел к кровати, улегся сверху всего.

И стал ожидать.

Думает: придет старуха с косой, бр-рр, ну, придется терпеть. А куда потащит, толком не известно. Слышит: зашли, да нет, это Матрена. Говорит:

– Как помрешь, я тебе глаза закрою... Ну чего, Никита, пора тебе, я лопаты приготовила, гроб какой-никакой, но все ж сколотили, земля сейчас мягкая.

– Да вот, жду, – говорит Никита, – а она не приходит.

– Ну жди, жди, забегу через часок; может, отойдешь от жизни-то грешной.

Ушла Матрена, а Никита лежит себе, лежит, и как будто пчелы вокруг зажужжали. И залезает легко через окно девочка, – та, что разок уже приходила. Славненькая такая, белобрысенькая.

– А я за тобой.

– Да как так? – удивился Никита, – старуха ведь приходит.

– За плохими людьми – она, а за хорошими я прихожу. И по дороге вам ранки глажу.

Обрадовался Никита, и шепчет:

– Слава тебе, Боже, что послал за мной ее.

– Медальки твои и орден я сберегу, с тобой они будут.

– Девочка, славная, с тобой умирать совсем не страшно… А ты кто та…

Но не закончил Никита вопроса, выдохнул и помер.

А девочка не стала дожидаться Матрену, и Никите глаза закрыла.

Михаил Моргулис, Флорида