Когда выступать перед своим народом было наказанием

Почему советские эмигранты уезжали в Америку?

В России готовится к изданию книга воспоминаний Михаила Моргулиса «Это был сон». Автор, писатель и богослов, Консул в США, вспоминает о встречах с выдающими людьми современности Михаилом Горбачевым, Рональдом Рейганом, Хилари Клинтон, матерью Терезой, Мстиславом Ростроповичем, Виктором Некрасовым, Евгением Евтушенко и многими другими. Сегодня мы печатаем небольшой отрывок из книги.

Есть у меня замечательный знакомый, доктор математических наук Александр Александрович Болонкин. Сейчас живет в Нью-Йорке. Был в СССР обеспеченным ученым, служил в засекреченных лабораториях академика Королева и Антонова. Строил двигатели для космических ракет, и вроде бы ни в чем не нуждался, ни о чем не научном не задумывался. И вдруг, приходит это озарение, открытие, возможность достигаемости простой тайны, что ли? И начинает доктор Болонкин выпускать листовки, где и свои мысли о свободе излагает и где есть перепечатка мыслей из радиопрограмм вражеских голосов: «Свободы», «Голоса Америки». Три года КГБ не могло постичь, что эта контрпропаганда выходит из засекреченной лаборатории. Наконец, нашли, арестовали, посадили, издевались. Но не отказался этот интеллигентный вежливый человек ни от чего. Получил 15 лет лагерей, и не просил помилования, отсидел от звонка до звонка. И мне, во время телевизионной программы с ним, говорит: «Я атеист, а это ваше дело, Михаил, верить в Бога и служить людям». А уж как он послужил, жизнью своей послужил, и отразил свет Христа, как и Сахаров, как Солженицын, как Григоренко, Буковский, Гинзбург, Горбаневская и многие другие. Прошу прощения у тех, кого на ходу не упомянул, вас так много.

Или вот, великий Мстислав Ростропович. В Америке о нем говорили так: «Личность Ростроповича и его деятельность уникальны. Как справедливо пишут, «своим магическим музыкальным дарованием и фантастическим общественным темпераментом он объял весь цивилизованный мир, создав некий новый круг «кровообращения» культуры и связей между людьми». Так, национальная академия звукозаписи США в феврале 2003 наградила его музыкальной премией «Грэмми» «за экстраординарную карьеру виолончелиста и дирижера, за жизнь в записях». Его называют «Гагариным виолончели» и «маэстро Славой». А вообще у него столько наград и званий, что их хватило бы на человек 50. Начиная от Сталинской премии до включения его имени в число «Сорока бессмертных» – почетных членов Академии искусств Франции. Всем известно, что Ростропович помогал Солженицыну, в дни гонений дал ему свою дачу для жилья. За это партийное руководство страны лишило его возможности ездить на гастроли за границу. Затем последовали более жестокие санкции. Но в самом начале нажима, тогдашний министр культуры Фурцева объявила ему:

– Вы покрываете Солженицына. Он живет у вас на даче. В течение года мы не будем пускать вас за границу. Будете выступать перед нашим народом!

Ростропович, пожав плечами, ответил:

– Вот уж никогда не считал, что выступать перед своим народом – наказание.

Когда-то в Америке, по рекомендации Андрея Седых, я позвонил ему и стал называть по имени отчеству. А он в ответ так искренне ласково заграссировал: «Пожалуйста, не надо. Меня все называют Слава, и вы так называйте». Это говорил по-настоящему великий музыкант, на котором было Божье прикосновение. Потом, через много лет, в Москве, в гостинице «Октябрьская» я получил приглашение от него встретиться внизу в ресторане. Но в этот день ко мне пришли солдаты, воевавшие в Афганистане. И я сидел в ресторане с ними. И не мог от них уйти. Он изредка бросал взгляд на наш достаточно шумный стол. Мне показалось, что его жена, знаменитая Галина Вишневская, которой он сказал о предстоящей встрече, была очень недовольна, но конечно, вида не подавала. А великий маэстро, потом проходя мимо нас, на ходу сказал: «Нет-нет, не беспокойтесь. Понимаю, это нужнее». Только великие и озаренные Богом люди могут и в быту непроизвольно демонстрировать благородство мудреца и чистоту ребенка.

А вот представитель другой музыки, шансонье, вульгарный и обаятельный, некрасивый и обвораживающий Михаил Гулько. Слушая его, я всегда вспоминал легендарного русского певца из Франции, певца парижских ресторанов, Алешу Димитровича. Да, того самого, который с голливудской звездой, русским Юлом Бриннером, записал альбом цыганских песен. Так вот, Михаил Гулько в основном тоже пел в русских ресторанах, но в Америке. Он лихо исполнял песни о белых офицерах, о журавлях, о госпоже удаче, хороший актер, перевоплощался, страдал, хрипел, публика, как пишут критики, стонала. Меня Михаил называл «отцом», «падре», при встречах показывал нательный крестик, говорил, что от юродивых Киево-Печерской лавры получил, намоленный и очищенный. Я к нему относился с большой симпатией, примечал в глазах тоску большую, тяжелую.

Были у меня двое знакомых, родные братья, рослые, беловолосые, и уже пожилые. Американцы, но русского происхождения. Были они смиренными верующими христианами-баптистами. Захотели они посмотреть, как живет Брайтон-бич. Я поехал с ними и пригласил в ресторан, где пел Гулько. Пел он в ресторане, кажется, «Кавказ». Сели мы за дальний столик, но Миша увидел нас и решил сделать мне приятное. Позже я понял, что моих гостей он принял за бывших белых офицеров. Заиграла музыка, он подходит к нашему столу, вытягивается по-военному и поет с надрывом, со слезой: «Четвертые сутки пылают станицы ...» и т.д. И кладет им руки на плечи во время слов: «Не падайте духом поручик Голицын, корнет Оболенский налейте вина...». А потом, роняя голову на следующих строчках: «А в комнатах наших сидят комиссары и девочек наших ведут в кабинет...». Мои гости таких песен никогда не слышали и подумали, что Миша поет о том, что происходит в России сейчас. И на глазах у этих мощных людей появляются слезы. А Михаил поет дальше: «Зачем нам поручик чужая земля...». Мои американцы плачут навзрыд. Тут заплакал и Гулько. И вдруг, встают все посетители ресторана, у многих на глазах слезы, и аплодируют. И Михаилу, и этим чистым верующим людям. Но Миша нарушил идиллию. Все знают, что во время выступления он всегда носил широкополую шляпу. Вот он после аплодисментов снимает шляпу, а под ней оказывается небольшая бутылка водки. Миша разливает, и говорит на весь ресторан: «Господа офицеры, выпьем за Россию...». Потрясенные гости шепчут: «Мы не русские офицеры, мы американские баптисты, и водку не пьем...». Теперь Миша ошалело смотрит на них. Но находит выход, и произносит: «Ну раз вас так наказали, я выпью за Россию и за вас! И опустошает свой и их бокалы. Что это было? Не знаю точно. Наверное, тоже жизнь... В таком вот гротесковом преломлении.

Я часто говорю своим детям. Люди собирают коллекции: марки, монетки, спичечные коробки... А я всю жизнь собираю коллекцию хороших людей. И у меня самая ценная коллекция в мире... Посмотрите, сколько их у меня... Почти в каждой стране. Среди них известные и неизвестные, талантливые и неспособные, но все они вместе, и все они мои друзья...

Но дети также узнали от меня, что имея тысячи друзей, человек остается страшно одиноким...

С достаточно популярной певицей Любой Успенской нас также познакомил Нью-Йорк. Она тогда пела в ресторане «Садко». Пела дуэтом с Мариной Львовской, и нам очень нравилось их исполнение. Любино озорство и несколько консервативное поведение Марины дополняли друг друга, да и пели они просто хорошо. Люба попросила написать о ней очерк в газете «Новое Русское Слово». Я не поленился, написал, называлась статья как у Александра Дюма «10 лет спустя», где рассказывалось, где и как пела она раньше, и где и как поет сейчас. Помню, что хвалил ее, но заметил, что ей нужен режиссер. А также обратил внимание, что в словах песни «Без тебя любимый мой, лететь с одним крылом...» есть фактологическая ошибка: с одним крылом лететь нельзя, с одним крылом птица или певица падают на землю. Люба обиделась, мол, эту песню поет Алла Пугачева, на что я заметил, что госпожа Пугачева отличная певица, но на роль профессора филолога претендовать не может. Помню, мы однажды встретились с ней в спортивном клубе, была она с одним из своих поклонников Францем и стояли они возле бассейна. Люба, видимо своим несдержанным язычком сказала что-то не то. И тут же от толчка вздыхателя улетела в бассейн. В ней был юмор и постоянное озорство и это ей очень шло. Потом она разошлась с Мариной Львовской, и стала петь одна. А потом началось ее восхождение по лестнице короткой славы, где она сообщала всем, что «Люба, Любочка, целую тебя в губочки», и что сегодня она поет на Брайтоне, а «завтра, может, выйдет на Бродвей». На Бродвей не вышла, но бывший СССР полюбил ее полуворовские «глубоко философские» песни. Когда я видел ее расфуфыренную по телевизору, это уже была не Люба, а пополневшая дама после массы перетяжек. Насмешник Задорнов даже назвал ее «кукла Образцова» Но все равно, певица хорошая, со своей босяцкой милой хрипинкой, со своей провинциальной живой непосредственностью.

Один из отличнейших поэтов военного времени (Времен 2-й мировой войны), Виктор Аркадьевич Урин, обиделся на советскую власть и эмигрировал в Америку. Он был из группы наиболее заметных «военных» поэтов того времени, где было много достойных, Александр Твардовский, Константин Симонов, Борис Слуцкий, Александр Межиров. Говорят, что в Москве Урин носил на руке настоящего сокола, пугал им чиновников от литературы. Мы с ним познакомились и подружились в Нью-Йорке. Одно стихотворение, даже посвятил мне, «Краеугольный камень». Поэт он настоящий, сильный. В годы войны был ранен. Стихотворение «Лидка» стало знаменитым, советские солдаты заучивали его на память. Фронтовики вспоминали, что читали стихотворение перед боем. Человек был неуемный, страшно энергичный, доходивший в своем кипении почти до безумия. И был очень добр сердцем. Жил в Бруклине. Однажды пригласил нас с Титовой в гости. Жил одиноко. Нажарил мяса, потом все уронил на пол, разнервничался, поднимал мясо с пола и клал в наши тарелки. Он писал статьи и вступления под названием «Почему я буду жить до 100 лет?». Но умер в 80. Был настоящий советский поэт с авангардными изломами.  Почему он уехал? Мне говорили, за то, что в СССР отказались выпустить три тома его книг. Хотя он был продуктом своей эпохи, но редким продуктом, чистым продуктом, сохранившим свою цельность, чистоту и органические качества. Наверное, лучше для него было жить и умереть в Москве. Кто знает. Но Бог его привел в Америку, и было чудесно слушать здесь его стихи. Часто и постоянно повторяю: Все наши встречи и расставания на земле, Бог назначает на небесах. Вот и ему Бог назначил встречу на земле в России, а расставание с землей в Америке. Это и есть Путь. Как-то, беседуя при жизни с Е. Евтушенко, я вспомнил Урина, и он сразу же стал читать его знаменитое, «Лидка».

Лидка

Оборвалась нитка – не связать края.

До свиданья, Лидка, девочка моя!

Где-то и когда-то посреди зимы

Горячо и свято обещали мы:

 

Мол, любовь до гроба будет все равно,

Потому что оба мы с тобой одно.

Помнишь Техноложку, школьный перерыв,

Зимнюю дорожку и крутой обрыв?

 

Голубые комья, сумрачный квартал,

Где тебя тайком я в губы целовал

Там у снежной речки я обнял сильней

Худенькие плечики девочки своей.

 

Было, Лидка, было, а теперь – нема…

Все позаносила новая зима.

Ах, какое дело! Юность пролетела,

Лидка, ты на фронте, там, где ты хотела…

 

Дни идут окопные, перестрелка, стычки…

Ходят расторопные девушки-медички.

Тащат, перевязывают, поят нас водой.

Что-то им рассказывает парень фронтовой.

 

Всюду страх и смелость, дым, штыки и каски.

Ах, как захотелось хоть немножко ласки,

Чтоб к груди прильнули, чтоб обняться тут…

Пули – это пули, где-нибудь найдут.

 

Что ж тут церемониться!

Сердце на бегу

Гонится и гонится – больше не могу.

…Ты стоишь, надевшая свой халат больничный,

Очень ослабевшая с ношей непривычной.

 

Ты ли это, ты ли с дочкой на руках?

Почему застыли искорки в глазах?

Почему останутся щеки без огня?

Почему на танцы не зовешь меня?

Почему не ждала? Почему другой?

Неужели стала для меня чужой?

 

Я стою растерянно, не могу понять,

Лидия Сергеевна, девочкина мать.

Я стою, не знаю, как найти слова…

– Я ж не обвиняю, ты во всем права.

 

Может быть, сначала все начнем с тобой?..

Лида отвечала: – Глупый ты какой…

То, что было в школе, вряд ли нам вернуть,

А сейчас – тем более, так что позабудь.

 

Вспоминать не надо зимнюю дорожку,

Как с тобою рядом шли мы в Техноложку

И у снежной речки ты прижал сильней

Худенькие плечики девочки своей…

 

Было, Лидка, было, а теперь – нема…

Все позаносила новая зима.

Оборвалась нитка, не связать края…

До свиданья, Лидка, девочка моя.

Вот так, не шальными строчками, а прицельными, попал Виктор Аркадьевич в сердце. И застряли они там. Навсегда.

А следующее стихотворение Виктор Урин посвятил мне.

«Не местью воздаешь, а снисхождением…»

Михаилу Моргулису

Да фарисействуют кнуты и пряники,

беснуются опять,

Но в Господе к ним не приходят правнуки,

чтобы воздать.

Пусть что ни день, то злее и пронзительней –

Навылет, в грудь…

О, Камень, что отбросили строители,

Краеугольным будь!

«Свободолюбцы» обругав насильников,

Насилуют других,

Но как ни брызжут циники из циников

и подслюнтяи их,

не осквернит их зависть полуподлая,

их нищая мазня,

Краеугольный Камень в твоём подвиге

день изо дня.

Есть люди веры, бескорыстной миссии,

приходит их пора.

Без их служенья скромного немыслимы

ростки Добра.

И ты один из тех моих товарищей,

кем я горжусь,

Кто, обжигаясь, дарит нам пылающий

духовный груз.

Не местью воздаёшь, а снисхождением

заблудшему врагу…

Ещё б нежней сказал и сокровеннее,

Да жаль, что не могу.

 

Михаил Моргулис,

Флорида,

Bridgeusa@aol.com