«Я был счастлив, когда услышал мат»

100-летний Георгий Соболев вспоминает оборону Севастополя.

Георгий Александрович Соболев, герой oбороны Севастополя, ветеран Великой Отечественной войны, живёт в Сан-Франциско. Он коренной питерец, исконно русский человек, после войны возглавлял в качестве главного инженера крупнейшие порты страны, в том числе несколько лет – Ленинградский морской торговый порт, затем, защитив диссертацию, был доцентом Ленинградского института водного транспорта, строил порты за границей, в частности в Йемене. Переехал в Штаты в связи с тяжелой болезнью жены, которой здесь удалось продлить жизнь на несколько лет. 

Георгий Александрович пребывает в добром здравии, отличается остротой ума, памяти, общителен и оптимистичен, за праздничным столом не чурается чарки водки и острой шутки.  28 декабря 2014 года ему исполнилось 100 лет. Вашему вниманию предлагается отрывок из мемуаров фронтовика.

Когда началась война, я учился в Военно-артиллерий-ском училище имени Ленинского комсомола Украины в Севастополе. Севастополь в первую ночь подвергся бомбовым ударам с немецких самолетов. Паники не было. Флот, в отличии от сухопутных частей и авиации, в какой-то степени был готов к нападению фашистов. Конечно, мы – курсанты, были в стороне от событий, но командный состав в последний мирный месяц уже находился на казарменном положении, были отменены все отпуска и поездки в командировки.

Нас в срочном порядке аттестовали в лейтенанты и распределили по воинским организациям. Я попал в систему береговой обороны Главной базы Черноморского флота Севастополя. Меня назначили командиром группы артиллерийских ДОТОВ в секторе между Ялтинским и Симферопольским шоссе, вблизи Балаклавы.

 К этому времени доты были в стадии строительства. Я должен был организовать в них монтаж артиллерийских систем. В каждом доте устанавливалась одна корабельная пушка, калибром 45, 100, 130, и 152 мм. Их собирали отовсюду. Привезли даже две шестидюймовых пушки, они стояли как декоративные у подъезда училища. Все это требовалось укомплектовать, привести в состояние боеготовности, обеспечить боеприпасами. Самое главное - укомплектовать личным составом. Со временем в каждом ДОТе появились командиры - лейтенанты и младшие лейтенанты, призванные из запаса.

Вспоминаю, какая это была бедность, недостача буквально во всем. Вот я командир, а у меня не было даже бинокля, автомата, пистолета, маскировочной формы, не было никакой связи. Иногда приезжал на мотоцикле с коляской пожилой полковник-командир всей артиллерии береговой обороны. В личных беседах, без свидетелей, он мне рассказывал, какая неразбериха идет в верхних эшелонах власти. Кто это умудрился разместить все доты в низинах, а верхние участки холмов и гор оставить без укреплений, где они будут легко взяты противником? Так это и получилось в дальнейшем.

У нас полностью отсутствовала не только какая-либо связь с внешним миром, но и не было никакого транспорта. Я ездил верхом на лошадях между дотами и выглядел опереточно. Связь поддерживалась только посыльными. Была полная неразбериха во взаимодействии с пехотой. Неожиданно появляется батальон пехоты и командир докладывает, что он прибыл в мое распоряжение. Также неожиданно, как прибыл, так и уходит.

Появляется какой-то пехотный полк, командир которого заявляет, что я со всеми моими 12 дотами поступаю под его командование. Я говорю, что не возражаю, если у него есть спирт. Однако, было уже не до шуток. Начались серьезные бои и в воздухе, и на земле, а что творилось на море, мы не знали.

 Однажды через связного получаю приказ: с ноля часов наступающего дня открывать огонь на поражение по всем движущимся целям на таком-то шоссе.

 Не отрываясь, смотрю в цейсовский бинокль, который мне принесли мои матросы, сняв его с убитого офицера-фашиста. Идет интенсивное движение колонн, техники, автомашин, пехоты  на протяжении  трех суток, а фашистов не видно. Вот положение: не открой огонь -  не выполняешь приказ. Начни обстрел – значит, гибель своих. За это явный расстрел без суда и следствия.

Давила неопределенность, отсутствие разведданных и, прежде всего, надежной связи с командованием и между дотами. Где находилось командование, кто является моим командиром, чьи команды я должен выполнять - я ни тогда, ни после так и не узнал.

Не было ни пополнения, ни боеприпасов, ни личного состава. Прибывали небольшие группы матросов, необученных призывников, но без винтовок или с учебными черными винтовками, в которых ранее просверленные отверстия были нарезаны и заполнены винтами. У нас были старинные трехлинейные винтовки и некоторое количество так называемых самозарядок на 10 выстрелов из кассеты поочередно. Автоматическое оружие до нас не дошло.

Артиллерийские доты себя не оправдывали, т.к. они предназначались для уничтожения танков, а танков не было - противник бил по нам из гранатометов из-за сопок. Гранаты имели высокую крутую траекторию полета, огибали сопки и поражали наши части в низинах. Наши дальнобойные морские пушки имели низконаклонную пологую траекторию и не могли из-за своего расположения в низинах быть эффективными в этих условиях.

Весь наш личный состав, включая и меня самого, никогда не обучался военным действиям на берегу среди сопок. Все мы были одеты в яркую синюю морскую форму с медными бляхами и пуговицами, хорошо видимыми целями для противника.

Нормальное снабжение продуктами питания отсутствовало. Однако мы питались в достатке: мимо проходили стада крупного рогатого скота и табуны лошадей, эвакуированных с северных районов Крыма. Поначалу пастухи требовали от нас расписки за переданного барана, а потом отдавали без всяких расписок. Среди моряков всегда находились умельцы приготовить вкусную еду.

Хорошо помню, как однажды, это было 9 ноября 1941 года, ко мне в ДОТ прибежал матрос с сообщением, что ДОТ, который возле татарской деревни Шули, окружен фашистами, идет интенсивная ружейная перестрелка и летят ручные гранаты с обеих сторон. Командир дота просит помощи. В моем распоряжении была автомашина - старенькая полуторка. Даю команду: «Десять бойцов-добровольцев в машину с винтовками и гранатами, также два ящика ручных гранат». В кузове оказалось двенадцать человек, шофер и я. Мчимся к этому доту. Смотрим, нас приметил маленький фашисткой самолет, летит над нами и бросает бомбу. Наш огонь из винтовок на него не действует. Однако, бомба попадает в болото и нас обдает болотной грязью. Следующая бомба взорвалась сзади машины и взрывная волна подняла нашу полуторку на дыбы на передние колеса. Я выпрыгнул из кабины и только видел, как мои молодцы выпрыгивали из кузова. Началась интенсивная перестрелка со всех сторон. Я вынужден был залечь на землю и как-то укрыться между камней. Я начал стрелять из своей самозарядки и быстро израсходовал весь свой боезапас.

Что стало с моими молодцами, я не мог разглядеть, настолько сильная была стрельба. И после я о них ничего не смог узнать, как сложилась их судьба - одному Богу известно.

В какой-то момент, когда я лежал между камнями и отстреливался, получил сильнейший удар в правую руку чуть ниже локтя, и что-то зашипело на камне под рукой. Было похоже, что ударили с размаху по руке тяжелым молотком. Это была разрывная фашистская пуля, запрещенная во всем мире, как негуманное оружие. Однако, фашисты на это плевали. Я буквально истекал кровью, но не мог сделать ни одного движения, даже достать перевязочный пакет из сумки с противогазом. По-видимому, фашисты посчитали, что я убит и прекратили стрелять по мне. Так я лежал весь световой день. Не видел за это время ни одного человека -  ни из наших, ни фашистов. К вечеру перестрелка поутихла. Чувствую, что надо спасаться, куда-то двигаться. Но где наши, и где фашисты - абсолютно не ясно.

Я знал, что фашисты в плен не берут, а тут же расстреливают, так же было приказано поступать и нам. С наступлением темноты выбираю направление, где по моим соображениям, была магистральная дорога Севастополь-Ялта. Ползу, поднимаюсь, иду, снова ползу. Южная ночь: темнота, луна то видна, то пропадает за облаками, и это помогает маскировке. Кругом зловещая тишина. Вся одежда пропитана кровью, раненная рука кровоточит. Силы иссякают, полуобморочное состояние, головокружение на грани безнадежности - это продолжалось несколько часов. С приближением рассвета вижу крупные ряды деревьев вдоль дороги. Ползу к ней, забираюсь в кювет и прячусь в кустах в ожидании, что кто-то будет передвигаться по этой дороге в ту или иную сторону. Тишина вдруг нарушается звуком шагов. Кто это: наши или фашисты, вероятность одинаковая.

И вдруг, о радость, слышу свой родной, любимый мат. Мат - это счастье, это радость, это спасение. С тех пор мат я не считаю  чем-то нехорошим. Это передвигалась группа, человек десять, матросов-разведчиков. Я кричу: «Ребята, помогите!» Матросы щелкнули затворами: «Выходи!  Кто?  Откуда?» Выползаю, представляюсь: «Лейтенант Соболев». «Слышали такую фамилию. Что с тобой?» Показываю раненную руку. Они взяли меня под руки, взяли мою винтовку, с которой я не расставался и обязан был ее сдать. Потеря личного оружия была равна преступлению.

Привели меня в полевой госпиталь, палатки которого были расположены в ближайшем овраге между сопками. Там санитары разрезали мой китель, освободили руку, наложили шину, перебинтовали, дали немного спирта: «Лежи, скоро придут санитарные машины и заберут тебя в Севастополь».

Привезли меня в Сухарную Балку, где находилось огромное сооружение со времен Крымской войны  в виде штолен, пробитых в горах глубоко под землей. До войны эти огромные штольни использовались для хранения боеприпасов. Мне приходилось там бывать, когда я получал снаряды для моих дотов. Протяженность этих штолен измерялась километрами, а сечение - не меньше, чем в метро. Там был размещен один из госпиталей, эвакуированный из Одессы перед ее сдачей. Вид был кошмарный. На полу на брезентах лежали сотни раненых, окровавленных, с распоротыми животами, раздробленными ногами. Мое счастье, что я мог самостоятельно передвигаться. Нашел операционную, уговорил медсестренок, чтобы приняли без очереди.

Хирург, осмотрев мою руку, заявил: «Лейтенант, наберитесь мужества, ваша рука подлежит ампутации». Я вскочил и буквально диким образом закричал на него: «Никакой ампутации я не допущу. Требую лечения, а не ампутации». На мой вопль прибыли еще двое, пожилой полковник и майор. Все втроем начали мне объяснять, что у меня тяжелое ранение, перебиты обе кости, лечение не поможет, все это угрожает моей жизни. Я настаиваю на своем, что без руки жить не буду, на ампутацию согласия не даю, требую лечения. При этом пересыпаю свои слова таким мощным матом, какого они  не слышали. Посовещавшись, объявляют свое решение о том, что сделают все возможное и невозможное для сохранения моей руки, однако за дальнейшее мое состояние они ответственности не несут. О моем категорическом отказе записывают в историю болезни и почти сразу делают мне  операцию по очистке раны от осколков костей, пули и моей одежды.

Часы, проведенные мною в штольнях подземного госпиталя, были самыми кошмарными в моей жизни. Их можно сравнить только со временем моего ранения. Если там, у дотов, мне угрожала неизбежная смерть, то здесь, в госпитале была явная угроза ампутации моей правой руки по локоть. Что значит для человека в 27 лет лишиться правой руки? Четко представлял себе, что вместо жизни будет лишь  жалкое существование. Кому я нужен однорукий, без правой руки?  Поэтому я с таким упорством отбивался от ампутации руки. Борясь за свою руку, я боролся за свою жизнь. И это сказано совсем не ради «красного словца», это абсолютно.

Я выдержал, я победил, я сохранил свою правую руку, сохранил свою жизнь. 

Георгий Соболев

Сан-Франциско, Калифорния