«Камертон чести и достоинства»

Нью-йоркский художник Александр Кедрин вспоминает скульптора Эрнста Неизвестного.

Усталый голос в трубке произнес: «Юра, ты знаешь, Эрнст умер...» Я уже знал. Интернет с утра бурлил, обсуждая трагическую новость. После короткой паузы, Саша сказал: «Я написал стихотворение в память об Эрнсте, напечатай его в своей энциклопедии о художниках-эмигрантах». «Конечно, Саша», – ответил я.

Говорить было очень тяжело, разум не хотел принимать эту весть. Но как журналист, я попросил: «Саша, вашей дружбе с Эрнстом более пятидесяти лет. В какой-то мере он повлиял на тебя как на художника, да и как на человека. Помнишь, ты рассказывал, как еще в 70-е годы в Ташкенте, когда вы работали над восстановлением города, ты пытался обратиться к нему на «Вы», а он резко ответил: «Что ты мне выкаешь, нам как художникам стоять рядом: ты на «К», а я – на «Н»… «Напиши о нем – каким ты его знал…. Это очень важно для истории нашей эмиграции».

Через несколько дней Саша Кедрин сидел у меня и читал свои наброски. С собой он захватил последний номер журнала «Огонек», где была статья о выставке в Москве, в которой он участвовал, а на следующей странице – статья об Эрнсте Неизвестном.

Для меня, и не только для меня, он был камертоном чести и достоинства.

...Он был из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком...

Увидев Эрнста в гробу, я не поверил своим глазам: передо мной лежал усталый старичок среднего роста – а он был титаном. Гигантом, кентавром, с непомерной ширины грудной клеткой!.. Как же смерть уродует человека...

Познакомил меня с ним московский архитектор Андрей Косинский, знавший его со студенческих лет. Когда я пришел к нему впервые, в мастерскую на Большом Сергиевском переулке, меня поразила его пластика: ее мощность, оригинальность и грандиозность! Альбомы его рисунков, эскизы к «Древу Жизни», офорты иллюстраций к Данте и Библии – все, что я увидел, ошеломило меня однозначной силой таланта и мастерства. Это был уровень Буанарроти. Ничего подобного в Отечестве своем до этого я не встречал, ничего соизмеримого с этим... Мы проговорили более часа, и он повел меня на Сретенку, во вторую свою мастерскую, забитую сверху до низу гипсовыми отливками ждущими перевода в бронзу...

Неудивительно, что я подсознательно запомнил его гигантом, сверхчеловеком. После землетрясения 1966 года, в Ташкент на 14 лет приехал Андрюша Косинский – отстраивать город заново. К сожалению, не все его проекты были воплощены в жизнь. Но он все же успел выстроить целую улицу Богдана Хмельницкого, ведущую из аэропорта в центр, и придумал сделать как бы въездом в город торец девятиэтажки – активный, цветной рельеф. На рельефе должен был быть изображен младенец – богатырь, держащий в руках радугу, а из чрева его вырастает новая архитектура нового Ташкента. Эту работу архитектор решил поручить мне и Эрнсту. Эрнст вылетел в Ташкент и в моей мастерской закипела работа. Мы сделали эскизы, модель. Их утвердили на архитектурном совете и выплатили аванс. Но обстоятельства сложились так, что Эрнст срочно вылетел в Москву и подал заявление в ОВИР. Его выдавливали из страны... Работу остановили и передали другим художникам. Это был уже 1975 год. В Ташкенте он много рассказывал мне о себе и своей семье: он родился в Свердловске в 1926 году в семье офицера – адъютанта белого генерала Анненкова, дед его тоже был офицером, а прадед – николаевским кантонистом. После школы он поехал в Ленинград и поступил в художественное училище. Началась война и училище эвакуировали в Самарканд. Эрнст запросился на фронт, но ему было только 17 лет (1943) и он, прибавив себе год, попал в ускоренный выпуск младших лейтенантов в город Кушку (самая южная точка СССР). А оттуда – прямо на фронт, в самое пекло. Был многократно ранен, получил боевые награды – в общем, патриот из патриотов, тем более, парадоксальны его послевоенные мытарства, включая стычку с Хрущевым в Манеже... Но, вопреки всему, Эрнст окончил Суриковский институт и параллельно философский факультет МГУ.

В чем-то наши судьбы схожи – мне тоже пришлось уехать из страны, на меня также постоянно писали доносы... Конечно, то, что он пережил, мне и не снилось!

Он старше меня на четырнадцать лет, его искалечила война, однако по мироощущению, по космогоничности творчества, его поэтическому преломлению – у нас много общего еще и потому что он мне много дал, никогда не поучая меня.

Он говорил о себе: «Я существо асоциальное!» Имея в виду, то, что он никогда не вел «светскую» жизнь, предпочитая с головой уходить в творчество, в работу. Тусовки богемы и интеллектуальной элиты его не интересовали: он был человек самодостаточный и счастливый в своем искусстве и работе художника. Этому он научил и меня. Обосновавшись в Нью-Йорке, он страдал от бесконечного паломничества в его мастерскую в Сохо людей самого разного ранга. Ростропович, его близкий друг, свел его с сотнями людей: влиятельнейших и именитых, но Эрнста это тяготило... Кончилось тем, что он взял и сжег всю кучу визиток, решив вопрос радикально.

Добившись всемирного успеха и материальной независимости, он начал строить себе убежище вдали от суеты Манхэттена, в самой восточной части Лонг-Айленда, на Шелтер Айленде: трехэтажный дом с громадной мастерской на берегу озера – все по своему проекту, даже мебель. Когда мы возобновили общение в Нью-Йорке, он пригласил меня отдохнуть на недельку в свое убежище. Я, конечно, согласился.

Там, в мастерской, у него стояла только что отлитая гипсовая модель «Древа Жизни» – в натуральную величину, эта работа в бронзе стоит сейчас в Москва-Сити. Каждый день с утра он влезал на леса зачищать швы гипсовой отливки. Я попросил его разрешения помочь, чтобы прикоснуться к шедевру. Он мне разрешил. И вот чем кончилась история: когда я уезжал, он засунул мне в карман огромную пачку долларов, приговаривая: «Тебе они сейчас нужнее…» Как я не отказывался, он настоял. Такой он был человек: необычайно щедрый и очень дорожащий своим временем, невероятно доброжелательный ко всем окружающим и бескомпромиссный к конформизму, невежеству и пошлости, беспредельно добрый и снисходительный к любому таланту и нетерпимый с дельцами, делягами и аферистами, которые всегда роем вьются вокруг гения. Был он человеком широко образованным, с мощным интеллектом, который действовал на меня как катализатор.

Он отучил меня от всякого рода кривляния и ерничества, мягко заметив мне, что это глупо и оскорбительно для миллионов погибших в гражданскую, на Финской и Отечественной, замученных в лагерях и расстрелянных... Мне, как и всем мальчишкам (а рядом с ним я всегда чувствовал себя мальчишкой), хотелось показать власти фигу в кармане, высмеивать ее в своих работах, как делали мои друзья-шестидесятники. Он же доказал мне, что соцреализм и «антисоветское» искусство – суть две стороны одной медали. Спекулятивные, недостойные затрат времени, искусство «прославления» и искусство «протеста» к серьезному творчеству не имеют никакого отношения! Притом, муза – дама брезгливая и не прощает любой фальши. У художника лишь одна крошечная по протяженности жизнь, за которую он обязан получить образование, овладеть ремеслом, в совершенстве изучить технологию и технику (что не одно и то же), найти свою нишу в жизни, стать Мастером, сформировать свою идею, постараться выразить ее честно и понятно. Любое творчество – исповедально, тем более, изобразительное искусство – тут все наглядно: по работе всегда видно, есть ли художнику, что сказать зрителю или нет, подлинник это или имитация!

Общение с великим скульптором перевернуло мою жизнь: я совершенно иначе стал относится к самому себе и своей работе. В Ташкенте Эрнст, как говорится, «вправил мне мозги», он избавил меня от инфантилизма в жизни и творчестве.

Буквально через год я выиграл конкурс на стометровый рельеф в правительственном санатории «Узбекистан» в Сочи, и реализовал его в 1978 году. Тогда я работал в керамике, и до близкого знакомства с Эрнстом пробавлялся тарелками, орнаментами и сувенирами, скорее декоративно-прикладного жанра, и как Эрнст разглядел во мне потенциал монументалиста, для меня до сих пор загадка.

Мама Эрнста, известная поэтесса Белла Дижур, умерла в 102 года. Мне казалось бесспорным, что он перешагнет столетний рубеж. Его смерть – неожиданность и удар для меня. Для многих из нас. Светлая ему память.

Александр Кедрин, Нью-Йорк

На снимке:. Эрнст Неизвестный и Александр Кедрин в мастерского Эрнста Неизвестного, Нью-Йорк, Сохо, 1995 год. Фото из архива А. Кедрина.