И пошли с дедом в обратную

Отрывок из повести Михаила Моргулиса «Толя-Толечка». Киев. Издательство «Радуга».

– Горюешь все по Толе. Оно правда, удивительный был он мужик. То малость тебе пожалеет, а то все тебе отдаст. И не выпивши, а на трезвую тебе отдаст… Было у него в середке беспокойство… А он себе это беспокойство не залечивал, а как рану травил… как серой солькой посыпал. Оттого, наверное, и рак у него сделался. А тебя за что-то он полюбил. Сказал раз, что ты тоже с ранкой в середке. Пойдем, у меня тут возле заборчика половина самогонки да огурчик припрятаны…

Присели мы в траву, нашел дед свое богатство да стакан граненый, выпили вонючего огня, хрустнули огурцом… Блеснул в кефирном свете луны глаз дедовый, слезливый, маленький, несчастный…

– Стыдно мне, – начал дед, – а все ж скажу тебе: хоть старый я, а умирать мне неохота, совсем не хочется… Стыдно мне, и перед Толей стыдно, а все ж неохота умирать мне. Вот, к примеру, люблю я запахи всякие: коровьи, лошадиные, собачьи… А еще, так люблю дух от молодого щавеля, а дух молодого чеснока весной – ну совсем обожаю… А мяту нашу, а чабрец… Слушай, а сено наше как дюже пахнет, мед ведь… Я ж не всегда старый был, и в меду этом спал, да не один… Сено-то как пахнет… Сейчас, как и раньше, мне пахнет… А трава наша, из которой сено, как выпрыснет из-под земли, а я глажу ее, как собачку…

Допили мы все до капли, обнял я деда, шли мы и тихо пели, и помнится мне, что каждый пел свое…

Утром Дуня был бледен и кроток, как монахиня. Мне вспомнилась ладонь вчерашней женщины, когда она стояла передо мной, курила и нервно сжимала руки. Ладонь то расплескивалась звездой, то подбиралась в мягкую щепоть, похожую на жабу. Я отогнал это и сказал:

– Дуня, ты ведь знаешь, от чего именно погибла Римская империя, и поэтому не будем распространяться на эту неспокойную тему. Но сдается мне, Дуня, что зарисовались мы здесь достаточно и пора бросать нам свои кости на лавку электрички, по дороге догулять «на тормозах», сходить в какую-либо баньку приличную, ну а потом идти сдаваться…

– Что ж, – ответил Дуня и гордо выпрямился, – тогда споем напоследок нашу официальную песню: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»… Гульнем на посошок, а уж опосля сдадимся.

Так и решили. Сходили лишь перед отходом на свежую Толину могилку, постояли. На мокрых венках смешные, безграмотные надписи. Земля мышью пищала под ногами. Как и в день похорон, рядом работал трактор, что-то оттаскивал и притаскивал. В нем сидел тот мужик, что пил из горла, а после был на поминках. Он увидал нас, подъехал ближе, вышел. Не поздоровался, бил сапогом по глине, молчал. Свирепо глянул на небо:

– Вот вражья окаянность! Не прекращается, все льет и льет. Уже отсырели все, а он как из желобов. А ты, может, заскучаешь, то приезжай. Сходим к Карпу, есть тут такой человек, баня у него знатная, Толя его уважал крепко.

Я сказал, что бывал прежде у Карпа, мужик одобрительно гукнул:

– Ну так тем более, что знаком… Приезжай, коль вспомнишь нас… Приезжай, одним словом… И повспоминаем всякое… про Толю тоже…

По дорожке на вокзал Дуня спросил:

– Ну, а чего Толя со своим верующим Мишей Тарским, когда в последний раз увиделся?

И рассказал я Дуне, что знал. Приехал Толя как-то к Мише в город. Зашел, а соседи сказали, что Миша умер два месяца назад. Жену его Толя не стал ждать. Пошел толкаться по городу, зашел в кафетерий, что в Киеве у нас на площади Победы, Евбаз по-старому, то есть еврейский базар. В кафетерии потолкался, выпил с кем-то, сходил в цирк на два представления подряд, приехал домой и стал с тех пор болеть. Наверное, это все случайно совпало.

Уселись мы с Дуней в электричке, понесла она нас мимо желтых лесов, иногда они до окон дотягивались, охота ведь поглядеть, что там. Дотрагивались до стекла, вон оно какое… Желтым светом покрывали все лица, потом растерянно отплывали, оставаясь с протянутыми к нам ветками.

Вначале я спел Дуне песню, которой научила меня одна болгарка: «Слышу мандолины звон, слышу балалайки клекот, сидит пьяный Владимир на пригорке, у окошка…» Потом Дуня мне спел, начиналось так: «Я сплю хорошо, мне мерещится все, и запахи, и колыбели. Дом, полный щенков, сок арбузных кусков. И вдруг остается лишь круг и гаснущий голос свирели…»

Дуня смутно улыбался и смотрел вслед уплывающему желтому цвету. Господи, что за профиль у него, нос уж слишком хищный, да и губы жеваные… Нет, любят его наверняка не из-за профиля.

Ухватил Дуня листочек за окном. Резной, да не очень, выделки грубоватой… Вертит так и сяк… А потом глазищи поднял:

– Ну а чего, Миня, мы с тобой хотим?.. Ведь хотим же чего-то кроме жратвы и стакана, ведь очень хотим… Не съехидничай про баб, не стоит… Ведь очень хотим… А чего хотим, сами не знаем… А что ты думаешь, твой Толя хотел?

– Кто его знает, Дуня, кто его знает… Тоже чего-то хотел, а чего, как и мы, толком не знал… Искал время от времени что-то… Да не нашел… Он как мы, только он уже был ближе к тому, чего мы все ищем… Он уже, может, на берегу этого стоял, а сам не знал… Не видел. Может, туманы были тогда… Да, Дуня, так это… А может, не так…

Ничего не сказал Дуня. Замер. Глаза закрыл. А потом быстро распахнул их и посмотрел на меня так, как тогда, когда мы с Толей ему у озера приснились… Странно так посмотрел и листик медленно приподнял и держал его, маленького, двумя руками…

А электричка вдруг закричала, как мать, ищущая сыночка: Толя, Толя, Толечка! И тут кто-то в этот крик вмешался… Поднялись наши припухшие веки, глядим, а там бабуля стоит, ну чистый «божий одуванчик». Седенькие волосики на макушке пушком, глаза водичкой промытые, светлые, жалостливые, а на ручонках как будто с чужих рук вены змеями переплетаются… И губы коричневые, поджатые скорбью. И все в этой старухе, как в букваре, ясно написано… То укоризна написана, потом стерлась, а вместо нее уже слабость, но тоже не задержалась, на смену сила пришла.

– Вы не кричите, хлопцы, о том, кто чиво хочет. Никто этого ни про себя, ни про других – не знает. А кто говорит, что знает, его еще больше остерегайтесь. Он более других не знает. Не слушайте и тех, кто от Бога говорит. Бог, когда нужно, Сам говорит. Каждому. Он не любит кричать. Он тихо говорит. Ему кричать нечего. Он все уже сказал. Это нам кричать осталось… А вот яблочек, может, хотите, берите, просто так берите…

– Бабушка, это «белый налив»?

– Белый, сынок, белый, как свет белый… И сладкий, как сны наши лучшие… И сочный, сынок, как кровь наша в молодости…

– Винца выпьете, бабуля? – спрашивает Дуня.

– Ну а чего, глоточек можно. Господь лишь пьянствовать не разрешал… А вы, видно, из этих грешников… Ну, ничего. Он ведь не только судьей будет, но еще и этим… авокатом… Простит по милости Своей…

Взяла в ручки стакан, отлила назад в бутылку, осталось вина на донышке… Смотрит, смотрит и говорит: «Не пропадите, милые. Пропасть от всякого можно, и от жирного, и от постного, и от врагов, и от друзей…» Впитала влагу красную губами как сливы сушеные и пошла… Положила яблоко возле спящего на лавке краснорожего парня и вышла. Может, по вагонам пошла, а может… Тут электричка материнским голосом опять как закричит: Толя, Толя, Толечка, где ты?!..

Михаил Моргулис,

Флорида