Мы давно говорим: война. О сопротивлении власти.

Те, кто не уезжают из России – что делать?

Разговор проходил на кухне легендарного правозащитника и диссидента Александра Лавута. Его внучка, поэт Евгения Лавут, участвовала в антивоенном вечере общества «Мемориал». Евгения была инициатором чтения стихов против войны в московском Доме культуры «Рассвет». Оно было отменено из-за закона, запрещающего называть войну войной. Ее муж Евгений Гиндилис, кинопродюсер, член Европейской киноакадемии, делал независимые от государства документальные фильмы о Борисе Немцове, Яне Карском и Александре Расторгуеве. Евгений вышел из Оскаровского комитета России. Продолжает преподавать в Московской школе кино.

В разговоре участвовала адвокат Мария Эйсмонт, задержанная 3 марта за одиночный антивоенный пикет. Она остается в России, потому что не может оставить подзащитных, осужденных за протесты против власти, в том числе за последние антивоенные протесты.

– Евгений, прокомментируйте свое решение о выходе из Российского Оскаровского комитета, который выдвигает русские фильмы на «Оскар».

Евгений Гиндилис: – Я давно чувствовал неуместность этой истории для себя. Я не связан официально ни с какими организациями, не беру государственные деньги, не снимаю кино, которое снимают все остальные, а снимаю только кино, которое, как мне кажется, нужно снимать. Мое присутствие в Российском Оскаровском комитете опиралось на то, что я делал много лет назад, когда снимал художественные фильмы, которые побеждали на каких-то фестивалях. Все это из прошлой жизни.

Мне самому странно, что я продолжал этим заниматься, и вот сейчас пришел прекрасный момент, чтобы это прекратить. Понятно же, что еще много лет никто не будет выдвигать российские фильмы ни на какой «Оскар», потому что тем, что уже произошло, мы вычеркнули себя из мирового контекста.

– Было ли за время работы что-то, чем можно гордиться?

Евгений Гиндилис: – Я не жалею о десяти годах, которые там провел. Мы выдвинули много хороших фильмов: «Левиафан», «Нелюбовь», Кантемира Балагова, оба фильма Кончаловского, за которые не стыдно, – «Рай» и «Дорогие товарищи!». Там много достойных людей, которые в каком-то смысле являются единомышленниками: Павел Чухрай, Александр Роднянский, Володя Котт, Сережа Бодров.

Мария Эйсмонт: – У тебя есть молодые документалисты. Здесь надо снимать, сделать документальный бренд. Эта кухня идеальна, ничего лучше быть не может. Когда Gucci, Dolce&Gabbana, все западные бренды уходят из России, вот это то, с чем мы остаемся. Сюда должны приходить какие-то люди, разные. Это должен быть долгий проект.

Евгений Гиндилис: – Мы это сделаем.

– Евгений, вы не одиноки. Ушла со своего поста Елена Ковальская и еще масса людей, которые были связаны с, казалось бы, пристойными государственными институциями, их покинули в знак протеста.

Евгений Гиндилис: – Потрясающее заявление написала ректору Московской консерватории Лиза Миллер, одна из ведущих преподавателей. «Прошу уволить меня по собственному желанию в связи с несогласием с позицией ректора МГК Соколова по войне в Украине. Никакой творческий, а тем более образовательный процесс невозможен во лжи. Мое увольнение будет для моих студентов лучшим профессиональным уроком, чем все, что я смогу им предложить в сегодняшних условиях в стенах консерватории».

– Как это соотносится с идеей, что вменяемые профессиональные люди должны оставаться в России?

Мария Эйсмонт: – Никто никому ничего не должен. Если ты понимаешь, что не можешь делать свою работу так, как считаешь правильным, то нормально, что ты уходишь. Я понимаю журналистов, которые до последнего пытались рассказывать о происходящем. Им сказали: сейчас вам грозит до 15 лет, «уголовка», и каждый комментирующий человек тоже рискует. Понятно, почему люди уехали. Наверное, с моральной точки зрения это тоже правильный выбор.

Второй вариант: до последнего пытаться поменять систему изнутри, выполнять все законы, нашивать «желтую звезду», выходить из гетто, потом сдавать людей по списку, чтобы сохранить большую часть, а иначе будет хуже. История показывает, что это возможно.

Евгений Гиндилис: – В организациях, финансируемых государством, было жесткое условие: если кто-то выразит свою гражданскую позицию, то это немедленное увольнение.

Мария Эйсмонт: – Раньше государство делало свое дело, а твоя задача была сидеть тихо, никто не лез в твою жизнь и в твои взгляды. Сейчас ситуация поменялась. Работают мобилизационные практики. Промолчать часто недостаточно, ты должен поддержать это безумие, тем самым запятнав свою репутацию и показав ужасный пример своим последователям. И я понимаю людей, которые говорят: «Извините, нет».

Евгений Гиндилис: – «Нам проще уволиться и уехать». Но моя личная позиция гораздо проще, я сделал этот выбор восемь лет назад. Я себя в том виде, в котором сейчас существую, подготовил к тому, чтобы не оказаться в этой ситуации.

Я себя таким образом чувствую гораздо свободнее, гораздо независимее, и не оказываюсь в ситуации, когда мне нужен какой-то выбор. Он уже сделан давно, и почва подготовлена, чтобы продолжать говорить то, что я думаю.

– Вот реплики людей культуры и образования, которые говорят, что нас, русских, сейчас исключают из общемирового контекста. Их печалит и то, что окажутся вне информации люди, которые при помощи Visa и MasterCard подписывались на всякие независимые ресурсы.

Евгений Гиндилис: – Мне близка позиция Сергея Лозницы: тотальный отказ от каких бы то ни было контактов со всем русским является ошибочным и уравнивает тех, кто все эти годы поддерживал режим, и тех, кто старался открыто выражать свою позицию, защищать Сенцова и других политзаключенных. Это мнение позволяет не исключать из общего контекста существующую часть российской независимой сцены.

– Самуил Лурье, который был одной из крупнейших фигур русской культурной сцены, в 2008 году, после российского вторжения в Грузию, сказал: «Я за то, чтобы Запад вообще прекратил все культурные отношения с Россией, потому что это основание для легитимации режима». Он абсолютно связывал современную русскую культуру и современную русскую политику.

Евгений Гиндилис: – Я с 2014 года целенаправленно снимаю политическое документальное кино, которое пытается отстаивать идеи гуманизма, правды, противостоять навязываемой общей линии.

Надо ли меня зачеркнуть и выключить вместе со всеми? Наверное, внутренне я к этому готов и не буду против этого, потому что не хочу отсюда уезжать. Если считается, что я – часть этого, и я несу за это ответственность, я к этому готов.

– Политолог Александр Морозов у себя в Facebook написал: «Если будет стерт интернет, то и моя биография будет стерта». Но он готов к этому, это наша плата за происходящее. Многие люди онемели, особенно в первые дни вторжения. Поэты писали, что не могут говорить. Украинские могли.

Евгений Гиндилис: – Украинцы кричат от боли. А здесь все пытаются понять, как реагировать. В том числе: как бы не сказать ничего такого, что было бы неправильно воспринято украинцами. Удивительно, насколько люди начинают по-разному себя вести в такой жесткой ситуации, они гораздо лучше проявляются. Это как бы личностный экзамен. Мы проживаем интересный опыт.

– Евгения, ты была одним из организаторов антивоенной акции – чтения стихов. В последний момент эту акцию отменили – почему?

Евгения Лавут: – Потому, что власти успели принять закон. Среди тех, кто отвечал на приглашение: «Я, возможно, буду в дороге», «Я уехал», – честно говоря, были неожиданные люди.

– Начали уезжать из России?

Евгения Лавут: – Да. Мы отменили чтение, не желая подводить людей, ведь каждый из них сказал бы «Нет войне», назвал бы то, что происходит сейчас в Украине, войной, развязанной Россией. Нам казалось важным показать, что нас много, что пишущие и думающие люди просто не могут не выражать свою точку зрения. Кроме того, в это время необычайно важно просто физически быть вместе: обняться, посмотреть друг на друга, тем более что социальные сети уже не выполняют той функции, которую выполняли все эти годы, когда закручивались гайки.

– Пишут в соцсетях: «Русский язык изменил мне. Я не могу больше выразить то, что хотел бы. И я еще буду думать, как об этом говорить».

Евгения Лавут: – Да, и бытовой русский язык, и специфический язык социальных сетей снизил значение многих слов. Действия власти, которые в последние годы становились все более резкими и безобразными, тоже снизили значение разных слов.

Мы уже давно говорим «война», «оккупация». Мы не предполагали, что это может быть еще сильнее. У нас нет слов для того, чтобы говорить о настоящем. Раньше это была метафора, а сейчас мы имеем дело с настоящей войной. Но это не значит, что об этом вообще нельзя говорить. И мы как раз хотели собраться и поэтическими средствами говорить об этом. Это могло бы стать поиском языка, на котором можно говорить об этой войне.

Я понимаю людей, которые сейчас находятся под бомбежками и считают, что мы ничего об этом не знаем. И все наши интеллигентские страдания, не идут ни в какое сравнение с тем, что переживают они.

Собирая этот вечер, мы обратились к тем, кто сейчас в Украине, кто пишет на русском и украинском языках, и абсолютно от всех получили отказ. Одна из поэток сказала: «Я просто не могу себе этого представить. Для меня это невозможно». И я признаю за ними право считать наш опыт ничтожным. Я написала в комментарии к закрытому посту Марии Степановой: нельзя исключать того, что мы можем оказаться в том же положении, и тогда будем думать и чувствовать так же, как пишущие люди в Украине сейчас.

Но мы переживаем другой, по-своему чудовищный и важный опыт, и если он не будет зафиксирован, вообще непонятно, что мы тут делали. Что, мы – какая-то кучка испуганных животных? Кто-то убегает, забивается в свою норку? Если мы находим в себе силы говорить, мы не должны себе в этом отказывать. Это важно в первую очередь для нас. У нас нет иллюзий, что мы таким образом физически прекратим эту войну, что нас услышит кто-то из тех, от кого зависит ее прекращение. Но такой опыт невероятно важен для людей в этом совершенно отказавшемся подчиняться логическим законам времени.

Елена Фанайлова