Ветеран Владимир Шайкинд: Салют в честь дня Победы через окно госпиталя

Записки рядового солдата о Второй мировой войне.

Если наша страна потеряла в войне убитыми 44 миллиона человек, то раненых было не меньше 50 миллионов человек. Такова статистика.

В моих заметках бывает много общих мест и отсутствуют детали. Постараюсь в этой заметке дать то личное, что пережил сам.

Писатели и сценаристы щадят зрителей, их персонажи почти всегда ранены в руку или в голову, их легко перевязать и наглядно. На самом деле раны бывали разные, тяжелые и даже такие, что «ни самому посмотреть, ни людям показать».

Так как еда предшествует жизни, то и начнем фронтовую жизнь с еды. На фронте можно доставить еду только в темное время суток, рано утром или поздно вечером в походных кухнях или в термосах. Это каша или густой суп, который легко разлить в солдатские котелки. Поел, облизал, вытер ложку и засунул за голенище сапога или обмотку ботинка. Иногда можно получить лишнюю порцию, если тебя не заметил раздатчик, или взять буханку хлеба за тех, на кого его привезли, а их уже нет...

Зимой каждому фронтовику выдается сто граммов водки в день для обогрева. Ведь ты все время на улице.

Водку привозят в 12-литровом термосе и передают в руки старшему из присутствующих командиров. Водка поступает и на тех людей, которых уже нет.

Термос ставится на снег, водка разливается эмалированной кружкой. Одни водку не пьют, другие пьют не много, чтобы согреться. Есть люди, желающие получить большую порцию «для сугрева». Обычно это пожилые солдаты, и командиры им не отказывают. Распорядитель водки, охотно делит ее со своим напарником – командиром-артиллеристом или сапером...

Солдат возвращается в свой окоп и находится в нем до вечерней темноты и до следующего прихода кухни, питаясь только запасенным хлебом.

25 февраля 1945 года я присоединился к моим друзьям – пулеметчикам в соседнем окопе. Сверху раздался взрыв, и я упал, выразив матерно мысль о том, что я убит. Через несколько минут я понял, что остался жив, и попросил перевязать меня. Мне забросили на голову всю мою одежду и наложили повязку на кровоточащую рану в нижней части правой лопатки.  В этом месте текла кровь, но я не чувствовал боли. Осколок обладал большой силой, он пробил два слоя суконной шинели, телогрейку, гимнастерку, теплую и бельевую рубаху. Мои друзья-солдаты перевязали нижнюю часть раны, из которой текла кровь, а верхнюю часть раны они даже не видели. Я чувствовал сильную боль в месте удара осколком, а нижняя часть потеряла чувствительность. Был на исходе серый февральский день, и я решил искать медпомощь. Этим же снарядом был ранен другой боец, он не мог двигаться. Женщина–санитар уложила его на «волокушу» – фанерный лист с привязанной лямкой, положила рядом его винтовку (санитар обязан был доставить раненого с оружием), и потащила его волоком в тыл.

В двухстах – трехстах метрах сзади, во второй траншее, находился наш командир роты и рядом с ним фельдшер. Я с трудом добрался до них, фельдшер осмотрел мою рану не для того, чтобы оказать помощь, а для того, чтобы не допустить ухода в тыл боеспособного солдата-симулянта. Он рукой указал на опушку леса, возле которой стояла наша санитарная повозка и приказал идти к ней. Ездовый сказал, что он одного меня не повезет, пока «еще не наранят». Мне «повезло», «наранили», и мы поехали в сторону полкового тыла.

Полковой медицинский пункт был развернут в большой брезентовой палатке. Слева от входа сидела женщина-регистратор, которая сразу же заполнила на меня травматическую карту: фамилия, имя, воинское звание, характер ранения и способ эвакуации в тыл. На карточке были нарисованы символы способов эвакуации: солдат – пешком, солдат, сидя в автобусе, лежа в автобусе, солдат в поезде, солдат в самолете. Нужно было подчеркнуть назначение врача. Меня отметили сидеть в автобусе. В это же время меня усадили на стол, разрезали и бросили в мусор мою одежду, белье, старые бинты, обработали йодом мою рану от входа сверху до выхода внизу, сделали укол и налили водку в металлический колпачок от снаряда. Сделали перевязку, надели чистую рубаху и отправили в палатку ожидания. Через два-три часа, уже ночью, пришла грузовая машина с полом, покрытым соломой. Нас, пять-шесть человек, уложили в машину и повезли.

Через некоторое время мы прибыли в литовский городок (Салатай?) и нас разместили на полу большого костела, где уже лежало около двухсот человек раненых. Меня положили на полу. Периодически проходили врачи и санитары, отбирали больных по степени срочности операции, уносили умерших. Через какое-то время ко мне подошел санитар, спросил фамилию, поставил на ноги и, придерживая за плечи, повел в операционную.

Операционная, развернутая в большой брезентовой палатки, была расположена напротив выхода из костела. Мы зашли в нее. В ярко освещенной палатке было шесть операционных столов по три с каждой стороны, у каждого стола два врача и медсестра. Меня уложили на средней с правой стороны стол, приказали лечь, приложили к лицу снотворную маску и сказали считать вслух. Я досчитал до 16 и отключился. Мне сделали необходимую операцию, и я проснулся тут же, на столе. Еще не освободившись от наркоза, я спросил врача: «В каком я батальоне?». Он ответил: «В немецком».

Я: «В немецком – не немецком, а в первом или втором?»

Врач спросил: «А в каком тебе нужно?»

Я ответил: «Во втором».

Врач ответил: «Ты находишься в полевом хирургическом госпитале».

Мне приказали встать. Санитар, поддерживая, повел меня к выходу, а я вдогонку услышал: «Ну, этот, кажется, довоевался».

На выходе из палатки с другой, «чистой стороны», открывался вид на отселенную от жителей улицу с двумя рядами домов, приготовленных для размещения раненых, ожидающих санитарный поезд. Здесь было организовано питание, проводились перевязки, и по прибытии санитарного поезда, состоявшего из пассажирских вагонов, нас разместили в нем и отправили в город Рига.

Поездка была для нас похожа на праздник: постели с чистым бельем, хорошее питание, необходимая медицинская помощь, внимательный медперсонал. На вторые сутки с учетом времени на погрузку-разгрузку, мы прибыли в эвакогоспиталь, размещавшийся ранее в городе Торопце, в котором ранее работала мама и мой двоюродный брат, капитан медслужбы Леонид Цейтин.

Меня определили по характеру ранения в грудное отделение госпиталя, находившееся в Иманте, в домах временно выселенных оттуда латышей.

В медицинской службе страны была разработана методика лечения по характеру ранений, продолжительности лечения, природным условиям и т.д.

Те, кто нуждался в длительном лечении, размещались в Поволжье, за Уралом. Те, кто мог вернуться в строй, ближе к прифронтовой полосе. Из Риги меня отправили в апреле 1945 года в Ленинград, в госпиталь инвалидов войны-ампутантов, который размещался в здании Всесоюзного географического общества. Прекрасный белокаменный дворец с большими холлами, клубом, палатами на 20 человек, медицинским оборудованием. Если на фронте готовилось наступление, то все холлы заполнялись дополнительными койками на сотни мест.

Я попал в палату, где было 17 раненных–ампутантов и 2 солдата с руками и ногами: я и еще один, для помощи персоналу. Мы помогали кормить, водить на перевязки и даже возить в клуб. Я носил на спине в клуб моего безногого соседа, мальчика-солдата Володю, который был моложе меня на год, и водил Николая Пасечника с изуродованными ногами, руками и полностью слепого. Николаю я часто рассказывал содержание идущих фильмов.

Мне запомнился американский фильм-комедия «Тетка Чарлея». Николай не мог понять, почему люди смаются. Позже мне пришлось водить Пасечника в его обворованную квартиру на Черной речке, а еще позже я встречался с ним, когда он обучался на психологическом факультете Ленинградского университета.

Здесь же, в госпитале, в два часа ночи 8 мая 1945 года мы прослушали радиосообщение об окончании войны.

9 мая я из окна госпиталя, обращенного в сторону Невы, наблюдал первый в моей жизни салют в честь Дня Победы.

Кроме радости по поводу Победы, в палате послышались тяжелые вздохи людей, ставших инвалидами, и понимавшими, что их ждет нелегкая жизнь. Дикая мысль о том, что их будут «отлавливать» и размещать на холодных Соловецких островах не укладывалась в голову.

В середине мая я был в толпе праздничных ленинградцев возле Казанского собора, я встречал возвращение с войны Ленинградского корпуса, прошедшего почетной колонной по Невскому проспекту. Это о них песня: «Наши полки на высотах Синявина, наши штыки подо Мгой».

В Ленинграде меня с любовью встретили родные. Среди них был переживший блокаду Соломон Павлович Шайкинд, который носил меня, еще грудного, в больницу к маме.

Особое внимание мне уделяли Ида Герман и ее муж Матвей Григорьевич. Они водили меня в оперу, помогали устроиться для прохождения службы в Ленинграде.

Я прослужил в Ленинграде с 1945 по 1951 год, закончил там образование, начатое в школе рабочей молодежи. Я дважды пытался поступить в Военно-Воздушную Инженерную Академию слушателем, но оба раза мне было отказано: евреев не принимали. На моем заявлении с просьбой о приеме в Академию начальник Академии написал: «Разрешаю обучение на заочном отделении юридического факультета Ленинградского университета». В связи с переводом на службу в Белоруссию, я в 1952 году перевелся в Минский юридический институт и закончил его в 1954 году.

Я не жалею об отказе, в последующие годы Академия превратилась в Военно-космический институт, и если бы я его закончил, то никогда бы не жил в Америке.

После смерти жены в 1971 году, я остался с двумя дочерями, вынужден был оставить военную службу и был рекомендован военкоматом на должность военрука в школу-новостройку № 70 г. Минска. 24-летнюю работу в школе я считаю лучшими годами моей жизни, я пользовался любовью учеников и уважением учителей, с некоторыми из которых поддерживаю связь более 30 лет.

Владимир Шайкинд,

рядовой солдат Великой Отечественной войны,

полковник в отставке,

Хьюстон, Техас