«Я в треугольнике между Россией и Америкой»

Профессор кафедры славянских языков из Калифорнии об отношениях России и Америки.

«Россия очень похожа на болото. Как только вы попадаете в нее, вы не можете выбраться. Там магнитное притяжение», – так почетный профессор кафедры славянских языков Университета Южной Калифорнии в Лос-Анжелесе Джон Боулт объясняет студентам свою любовь к России. Эта любовь деятельна: за продвижение русской культуры в США президент России наградил его Орденом Дружбы. Джону Боулту 74 года. Он один из самых известных в мире исследователей русской культуры начала XX века, организатор множества русских выставок по всему свету. Журналист «Каспийских новостей» беседовала с Джоном Боултом в Астрахани, куда он приезжал на день рождения Велимира Хлебникова.

Любовь, говорят, зла – может прорасти из совершенного сора. Или из сюра… Начало любви мистера Боулта к России можно назвать сюрреалистичным. Мальчику было 10 лет, он собирал марки. Папа был простым лондонским рабочим, но с творческой жилкой: посоветовал сыну написать письма на почтамты разных столиц с просьбой прислать марки для коллекции. В ответ любознательному мальчику пришли из нескольких стран конверты с ответами на английском. И, конечно, с марками. Ответа из СССР не было. Однако, когда Джон забыл его ждать, конверт из Москвы пришел. Без марок и с письмом на русском. Джон до сих пор помнит свое глубокое детское потрясение от странных букв, особенно от «ж» и «щ»... Заинтригованный, он пошел в местную библиотеку и раздобыл книгу «Учим русский язык за 6 месяцев». Так он начал учить русский, который теперь знает в совершенстве. Через пару лет он вернулся к письму из московского почтамта и прочитал следующее: «Уважаемый г. Боулт, спасибо за Ваше письмо, но мы не можем послать марки, потому что вам надо сначала получить экспортную лицензию...»

– Насколько я поняла, вас всегда интересовала заковыристая экзотика, вроде букв «ж» и «щ». Русская революция, футуристы, символисты, авангардисты… Хлебников в этом ряду?

– Когда, будучи уже взрослым человеком, я натолкнулся на Велимира Хлебникова, почувствовал, что он для меня был чужим: у него такой сложный язык, что нерусскому человеку читать его очень трудно. Хотя я согласен с мнением, что недоступность Хлебникова в какой-то мере…

– Притягивает?

– Не только. Непонятность Хлебникова становится каким-то вселенским языком. Мы все находимся перед этой загадкой. Это как когда мы видим прекрасный закат солнца. Мы ахаем и охаем и в конце концов не находим слов. Так красиво и так непонятно, небесно и загадочно, что мы молчим. То же самое с Хлебниковым. Конечно, можно понять какие-то слова и сюжеты, но в конце концов там глубокое молчание. И это ужасно красиво. Такой парадокс. Непонятно, но ужасно красиво.

– Живопись авангардистов – тоже нечто не вполне объяснимое рационально. Сейчас интерес вернулся к реализму. Очереди на выставки Шишкина, Левитана. Почему такое происходит?

– Да, в Астрахани прекрасная коллекция авангарда… Но, во-первых, надо сказать, что никто не употреблял слово «авангард» в то время, когда это течение зародилось. Были разные художники, разные группы. Позже для них мы создали красивую «упаковку», как будто тогда существовало какое-то счастливое движение. Такого не было. Скажем, Маяковский при советской власти был герой, у него было все хорошо, а другие, как Хлебников, все время были в опале.

– Искусство ломаных линий возникает, когда в обществе происходят катаклизмы?

– Сложный вопрос. Русский авангард условно начался в 1910-12 годах. Можно сказать, что в русском обществе был некий ренессанс, экономический взлет, зарождался русский капитализм. Было удивительное время расцвета инженерных открытий, создания новой техники.

– Но в 1917-м финал всего оказался трагическим…

– Да, да. Но мне кажется, что в 1927-30 годах авангард умер не по политическим причинам. Художники просто старели. У них было все меньше и меньше энергии. Это очень важное обстоятельство. Мы смотрим на русских авангардистов как на вечно молодых. Но к 1930 году им было по 55-60 лет.

– Значит, их не выдавил социалистический реализм?

– Конечно, нет. Почему в 1932 году возникает соцреализм? Народ его ждал и хотел.

– А чего конкретно хотел народ?

– Доступного искусства. Искусства, которое понятно, красиво, которое улыбается. Солнце, цветы... Как сегодня. Разве нет?

– Почему сегодня так популярен реализм?

– Люди любят опознавать реальность. Когда они смотрят на фотографию, скажем, дочери или сына, они испытывают приятное чувство – похожа/похож… Люди любят, чтобы сразу перекликалось... Очень трудно вернуться в ту эпоху, но мне кажется, что в 1932 году, когда оформился соцреализм, средний советский человек был визуально невежественным. Он знал иконы, плакаты и все. Не было визуальной тренировки. Поэтому самый простой вариант – реализм. Человеку дают реализм и он доволен. А черный квадрат – ну это глупо, какой-то черный квадрат…

Мне лично кажется, что Сталину было до лампочки все это… Говорят, он даже ни разу не был в Третьяковке. Искусство ему было вообще не интересно. Теперь говорят о сталинской диктатуре в изобразительном искусстве. Нет!

В начале тридцатых годов начинается конкуренция внутри нового поколения русских советских художников. Чисто профессиональная конкуренция. Появляются такие художники как Исаак Бродский, Александр Герасимов – добротные соцреалисты. Они моложе авангардистов. И они быстро поняли (особенно Александр Герасимов, который потом стал первым президентом Академии художеств СССР), что если ты правильно пишешь картинку, то получаешь огромные привилегии – деньги, дачу, прекрасную квартиру в Москве. Была борьба за комфортную жизнь. Соцреалисты в ней победили.

– То есть власти не столь влияют на искусство, как нам кажется?

– Я человек наивный, я так думаю…

– Вы хорошо называете себя наивным! В 1966 году, когда вы впервые приехали в СССР, вам ведь все там понравилось?

– О, да!

– Это потому что вы наивный?

– Наверное (смеется). Конечно, я наивный. Впервые я приехал раньше, в 1962 году, в качестве студента, но плохо помню это. В качестве стажера при Московском государственном университете я приехал в 1966 году. И сразу влюбился в Советский Союз. Во-первых, потому что я вырос в английской пролетарской семье. Мой отец всегда поощрял интерес к России: «О да, Джон, поезжай! Советская Россия, коммунизм – это наше будущее»… Он был простым рабочим. И для него Советский Союз был какой-то paradise, рай. Конечно, он не знал про ужасы сталинизма. Кто знал про эти ужасы тогда!?

Попав в Советский Союз, я сразу в него влюбился, потому что увидел абсолютно альтернативную систему. В Англии тогда был экономический кризис – черное настроение в обществе, страх перед завтрашним днем… И вот я приехал сюда и увидел энтузиазм (особенно в МГУ), познакомился с молодыми людьми, которые верили в коммунизм. Понимаете, был какой-то общий взлет.

– Вы вернулись в Москву в семидесятых уже без розовых очков. Вы говорили в одном из интервью, что восприятие России изменилось во многом потому, что вы стали американцем, переехали жить и работать в США. Какой слом произошел тогда у вас внутри? Может быть повлияло то, что в СССР закончилось шестидесятничество и начался застой?

– Это первая причина. Вторая в том, что в Америке я познакомился с некоторыми диссидентами. Художниками и писателями. В частности, с ленинградским диссидентом Константином Кузьминским. Я тогда жил в Техасе и преподавал в Техасском университете. Там создалась маленькая колония русских диссидентов, и от них я впервые узнал о существовании другого Советского Союза. Будучи в МГУ в 1966-68 годах, я смутно знал, что есть какие-то нонконформисты, но не интересовался, даже воспринимал их как изменников родины (смеется). Но, попав в Америку, я близко познакомился с их представителями и был очень поражен, потому что это были свободные люди. Они, надо сказать, не ненавидели Советский Союз, а просто критиковали неадекватность его системы. Я испытал глубокое влияние этих людей. Плюс к тому стали публиковаться произведения о лагерной жизни 30-х годов, Солженицын. Так что началось общее движение против СССР... И конечно будучи в США, я сразу влюбился в эту страну.

– Вы такой влюбчивый человек? Сначала Россия, потом Америка...

– Конечно влюбчивый (смеется). Я не разлюбил Россию, не разлюбил. Она всегда была и остается моей судьбой. Но Америка очень привлекала. Там все блестит (смеется).

– Вы знаете, я тоже была в Техасе, и когда общалась там с людьми, возникало такое чувство, что я вернулась в детство. Казалось, американцы похожи на моих родителей во времена 60-х годов – такие же открытые, общительные, полные энтузиазма – стоя поют гимн перед спортивными соревнованиями, любят свою страну.

– Да, да, подкупающая наивность. Все это я тоже увидел.

– В Университете Южной Калифорнии вы создали Институт современной русской культуры, собрали целый музей русских реликвий. Расскажите о нем.

– О, это огромная коллекция! В основном книги – большое собрание русских книг об искусстве, есть фотографии, рукописи, старые русские и советские пластинки. Есть аудиозаписи великих людей, беседы с ними. В мае я ушел на пенсию, до этого вся коллекция была доступна нашим студентам, аспирантам, докторантам. Сейчас мы с моей супругой Николеттой Мислер (она итальянка, искусствовед, специалист по современному искусству) построили для коллекции новое помещение недалеко от Лос-Анжелеса, перевезли ее туда. Теперь, на склоне лет, наша цель – составить большой каталог всей коллекции и опубликовать его. А потом передадим все в одно учреждение. Пока это не публичная информация, но коллекция будет доступна публике.

– В 2010 году тогдашний президент России Дмитрий Медведев наградил вас Орденом Дружбы. Как к этому отнеслись в университете студенты, коллеги?

– Наш шеф сказал: «прекрасно», поздравил. Но не было большого шума. Отчасти потому, что, глядя из Лос-Анжелеса, – Россия – это так далеко. Наверное, как для астраханца какой-то человек из Саратова.

– Ну, США для нас ближе Саратова. Шутка. Но Соединенные Штаты у нас каждый день в телевизоре. Когда за ужином смотришь ток-шоу, такое ощущение, что началась холодная война.

– Боже мой, да, я знаю. Глупости…

– Расскажите, что в Америке говорят о России.

– Мало говорят, мало интересуются! Гораздо важнее Китай. Средний человек, мне кажется, до сих пор имеет о России смутное представление, ассоциирует ее с медведями, самоварами…

– До сих пор медведи?

– Да, ужасно… К сожалению, да. Не сказал бы, что говорят о российской угрозе. О корейской – да! Все время шумят об этом.

– Вы несколько десятилетий преподавали славистику, общались со студентами, которые изучают русский язык и интересуются русской культурой. Вероятно, вы прошли через взлеты интереса к России. Какая ситуация сейчас?

– Интерес идет волнами. Помню, большой интерес к России был в 70-е годы, во время холодной войны. Россия (точнее СССР) тогда была враг номер один. Поэтому ее надо знать, надо изучать язык, историю. И деньги были государственные – на курсы, на университетские обмены.

– То есть студентом вы поехали в Москву именно с такой миссией вашей страны – узнать лучше Советский Союз, потому что от него исходит угроза? Я утрирую конечно...

– Ну, частично. Я лично нет, но был такой нюанс в 70-е годы. Если студент занимается культурой России, это хорошо, потому что он будет больше знать о нашем оппоненте. А сейчас в людях глубокая индифферентность: какая-то страна называется Россией, которая находится на краю Европы, так далеко...

– Россия очень изменилась, вы же видите, да? Американцы знают, что Россия очень изменилась?

– Мне кажется, если будешь говорить на эту тему с каким-нибудь фермером в Небраске, для него до сих пор Россия – это коммунистическая страна. И надо с коммунизмом бороться. Конечно, это глупо, но такое мнение в американской глубинке есть.

– А в Европе? Вы же часто бываете в Европе?

– Европейцы больше знают, политические знания у них выше, чем у американцев. Хотя сейчас они тоже начинают интересоваться только футболом... Поэтому чемпионат мира поможет всем лучше узнать Россию.

– Вы сказали в музее Хлебникова, что российская культура – культура слова, а американская – культура картинки, визуальная культура. Но мы в России стали сейчас остро чувствовать, что культура картинки приходит и к нам.

– Да, увы (смеется). Культура слова – средневековая. Указ, закон, слово царя, императора… В Америке наоборот – люди действуют, а потом говорят. И этим объясняется постоянный конфликт между нашими странами. Мне так кажется. Но вы правы, сегодняшняя Россия, к сожалению, приближается к визуальности. «Сделайте нам красиво». Происходит загрязнение образов, загрязнение восприятия. Но, может быть, я это как старик говорю. Жалко, что уходит слово. Теперь не надо думать.

– Вы были куратором русских выставок не только в России, но по всему миру. Каково было их делать?

– Первую большую выставку в качестве куратора я сделал в 1978 году для музея «Метрополитен» в Нью-Йорке. Была холодная война, но тогдашний директор музея Филипп де Монтебелло решил бороться с холодной войной – устроить выставку русской и советской живописи. До этого выставка из Советского Союза была там в 1924 году. Так что наша выставка была сенсационная, но очень сложная, потому что мы делали ее через министерство культуры СССР и все время сталкивались с проблемами. Для СССР искусство было одно, а для США – другое. В Америке все уже слышали об авангарде, о «Черном квадрате» Малевича, все хотели увидеть русский авангард, но министерство культуры СССР этого не хотело. Там были совсем другие критерии.

Из министерства мне отвечали, что Малевич не отражает настоящее советское искусство. Был целый конфликт. В конце концов все пошли на компромисс, кое-что из авангарда мы получили, несколько абстрактных вещей, хотя не «Черный квадрат». Но зато пришлось получить огромную порцию современной советской живописи, что нам не очень понравилось. Сейчас понравилось бы! (смеется)

– Вы не скучаете по родине, по Великобритании?

– По языку – да. Американский английский менее выразительный. Скучаю по английскому юмору. Злая ирония. Я люблю ее.

– На каком языке вы обычно разговариваете с вашей супругой?

– На итальянском. Но Николетта хорошо знает русский. В злые моменты мы говорим на русском (смеется). В злые или в хорошие. Мы 37 лет вместе. Мы живем в треугольнике – Россия, Италия, Америка.

Галина Годунова