«Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл – вторично»

Америка глазами русских писателей.

Сегодня, когда отношения между Россией и Америкой, стали самыми напряженными со времен первой Холодной войны, мы решили вспомнить, с чего все начиналось. Мы хотим подробно рассказать о том, какими видели США наши знаменитые писатели. Сегодня речь пойдет о путешествии в США Владимира Маяковского.

Маяковский невзлюбил Америку задолго до того, как ее увидел. И все-таки очень хотел на нее посмотреть. Он вообще собрался в кругосветное путешествие по примеру Гумилева, Бальмонта и других больших поэтов. Право на выезд в то время было привилегией, поэтому «Стихи о советском паспорте» следует понимать как стихи о советском загранпаспорте – внутренних паспортов в СССР тогда еще не было.

Но из кругосветного путешествия ничего не вышло: в Париже его обокрали, оставили ему три франка. Есть, правда, версия, что не обокрали, а он проиграл деньги в карты или на рулетке (Маяковский был азартным игроком и мог проиграть все до нитки), но никаких подтверждений этой версии я не нашел. Так или иначе, а деньги потом пришлось экономить. Ему удалось получить аванс от московского издательства, но из-за безденежья он сильно сократил свое пребывание в Америке и вернулся третьим классом.

Но вернемся к началу поездки. Между прочим, в Париже он познакомился с вождем итальянских футуристов Маринетти. Русские футуристы всегда ощущали себя отрезанным ломтем, но все-таки это был основоположник течения. Эта встреча как бы предваряла знакомство с Америкой, где восторжествовала футуристическая идея. Мой собеседник – профессор Университета Эмори в Атланте Олег Проскурин.

– Олег, что нам известно об этой встрече?

– Там очень сложная история с этой встречей, о которой и Маяковский, по идее, должен был бы рассказывать много, но он почти молчит, и современники, свидетели этой встречи. Мы имеем только глухое упоминание у Эльзы Триоле, что Маринетти убеждал Маяковского в том, что фашизм для Италии – это то же самое, что коммунизм для России, то есть, что это отличная вещь. И у нас нет свидетельств, что Маяковский бурно возражал. Более того: сохранилась как результат этой встречи книга Маринетти с исключительно теплой дарственной надписью Маяковскому. Вообще они говорили час. Все-таки это довольно длительная беседа, это не 10-минутный формальный разговор.

– 21 июня 1925 года Маяковский во французском порту Сен-Назер поднялся на борт парохода «Эспань», отправлявшегося в Мексику. Американской визы у него в тот момент еще не было, получил он ее на мексиканской границе как турист сроком на шесть месяцев, по профессии художник, «рекламный работник Моссельпрома и Резинотреста», имеющий при себе 637 долларов – по нынешнему курсу это восемь с половиной тысяч. 30 июля Маяковский приехал в Нью-Йорк. Олег, с какой целью и с каким настроением он ехал в Америку, зачем он туда так стремился, что хотел там найти?

– Это вопрос, на который трудно дать однозначный ответ. Потому что, как мне кажется, в желании Маяковского посмотреть на Америку сплелось несколько факторов, несколько причин. С одной стороны, у него были формальные обязательства перед издательствами, под которые он уже получил какие-то авансы. Но это, я бы сказал, был повод. А причины были самые разнообразные, и как мне кажется, главной из них был острый кризис, острый внутренний кризис – творческий, личный, социальный. И Америка – страна, которая, как вы справедливо отметили, с одной стороны, должна вызывать ненависть как форпост капитализма, а с другой стороны, Америка как символ нового будущего технологического общества, конечно, очень к себе привлекает. И у Маяковского явно присутствует мечта и, если так можно выразиться, надежда на то, что прикосновение к Америке как-то его обновит.

В это время Маяковский переживает острый творческий кризис. Даже благожелательная к нему критика – ну скажем, формалистическая, Юрий Тынянов в замечательной статье «Промежуток» со всеми необходимыми комплиментами все-таки констатирует, что Маяковский в тупике, что его сложное творчество расслоилось на два потока, упростившись при этом: с одной стороны, это сатира, которая выполняет социальный заказ, с другой – это ода. То есть двупланность, сложность поэзии раннего Маяковского примитивизируется. Ода имеет опасность превратиться, как пишет Тынянов, в «шинельную оду», то есть оду, которую подносили его превосходительству по табельным дням.

– Напомню, что шинельной одой Вяземский назвал стихотворение Пушкина «Клеветникам России», столь любимое нынешними записными патриотами. А Бродский, в свою очередь, назвал так верноподданнические стихи Тютчева.

– Конечно, огромную роль в биографии Маяковского, как мы знаем, играли его отношения с Лилей Юрьевной Брик. В 1924 году острый кризис в этих отношениях, из которого, собственно говоря, Маяковский так и не выйдет. И, скажем, Эльза Триоле свидетельствует, что Маяковский, находившийся в то время в Париже, пребывает в состоянии острой депрессии, острого раздражения. Из этого состояния он не выходит и в 1925-м году. И Америка дает ему надежду на то, что как-то этот кризис удастся преодолеть. Есть обещание вызвать Лилю Брик туда, и там начнется вновь старая любовь, восстановятся отношения... Ощущение такого, что ли, биографического – и социального, и личного, и, если угодно, политического – кризиса сквозит и в стихах об Америке. Вообще-то цикл стихов об Америке не принадлежит к числу вершинных достижений Маяковского-поэта. Но там есть две гениальные строчки. В стихотворении «Мелкая философия на глубоких местах»:

Вот и жизнь пройдет,

как прошли Азорские острова.

 

Этот внутренний драматизм на самом деле подсвечивает изнутри все такие оптимистические, целеустремленные, правильные с социально-политической точки зрения американские стихи Маяковского.

– Строки, подводящие итог поездке – «Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл – вторично» – он написал по пути в Америку на борту парохода. Но в Нью-Йорке Маяковский ожил. Встреча с Давидом Бурлюком была очень эмоциональной. Очень понравился ему город, и он полюбил одинокие прогулки по Манхэттену. Наконец, он нашел новую любовь, Элли Джонс, которая была из поволжских немцев и родила от него дочь. В стихотворении «Вызов» есть такие строки:

Мы целуем – беззаконно! –

над Гудзоном

ваших

длинноногих жен.

 

Ведь это о ней, она тогда была замужем... То есть внутреннее обновление произошло. Но вот что он увидел в Америке такого, чего никто не видел до него?

– Проблема состоит в том, что Маяковский, как я уже сказал, ехал в Америку с надеждой прикоснуться к миру будущего. В отличие, скажем, от Алексея Максимовича Горького, он тесно связан с одним из самых авангардных течений в русской поэзии первых десятилетий ХХ века – с футуризмом. Футуризм был течением, которое культивировало город будущего, и, конечно, американский город был в этом отношении городом городов. Но, прибыв в Америку, он ощутил, я бы сказал, острое разочарование. С одной стороны, Нью-Йорк оправдал ожидания. Но с другой, он неожиданно увидел в нем то, чего не замечали многие другие. В частности, архаичность.

Он ожидал, что новый город, центр новой технологической цивилизации должен создать какие-то новые формы быта, человеческих отношений, продуцировать новые ценности. И вдруг он с удивлением наблюдает... кстати сказать, эти его наблюдения, может быть, с особой остротой отразились не столько в его известном очерке «Мое открытие Америки», сколько в интервью. Беседа с американским писателем Майклом Голдом – я уж не знаю, благодаря Голду, который сумел вычленить важнейшие компоненты, или благодаря самому Маяковскому, который был здесь менее стеснен жанром – в этом интервью его претензии особенно ясно выразились. С одной стороны, он поражен тем, что Нью-Йорк не организован, что это гигантское нагромождение предметов. Этому противопоставляется идея идеального спланированного города будущего.

С другой стороны – кинематограф. Здесь есть метро, телефон, кинематограф. Но я иду в кинематограф и вижу, что нью-йоркская публика смотрит фильм на архаический сюжет, глупую, сентиментальную любовную историю. Особенно замечательно про небоскребы. Вот ваши небоскребы. Славное достижение современной цивилизации. Ничего подобного прошлое не знало. 50 этажей шагают в небо. Они должны быть чистыми, стремительными, динамичными. Но американский строитель не осознает, какое чудо он создал, и украшает небоскребы готическими и византийскими орнаментами – это вроде как привязывать к экскаватору розовые бантики.

– Он просто не понял, что это своеобразный, чисто американский архитектурный стиль того времени. Он был создан выпускниками Парижской школы изящных искусств – École des Beaux-Arts – и называется «бозар». Стиль эклектический, но по-своему замечательный.

– Это, конечно, очень интересный и привлекательный стиль. Но для Маяковского, который ориентируется на конструктивизм в искусстве, это не искусство индустриального века. Поэтому единственный артефакт, соединяющий в себе красоту конструкции и функциональность, который вызвал почти безоговорочное восхищение Маяковского, – это Бруклинский мост. Это то, что соответствует эстетическим представлениям окололефовского круга.

Далее: Нью-Йорк – столица электричества. И вот в вечерние часы американское буржуазное общество собирается в ресторанах и ужинает при свечах. Это особенно потрясло его: ну как же так – общество индустриальное, а идеалы оказываются совсем анти-индустриальными. Он этого, конечно, понять и принять не мог. То есть парадоксальным образом Маяковский, если говорить о том, что Маяковский увидел принципиально нового... он там много чего заметил, небезынтересны его заметки о Нью-Йорке, но ничего принципиально нового он, конечно, не сказал. Но там есть тонкие наблюдения – впрочем, не столько в очерках, сколько в стихах – над русской Америкой. Он в этом смысле на несколько десятков лет опередил русскую литературу, воспроизведя русско-американский язык.

– Да, мне это тоже очень нравится. Это то, что мы сегодня называем «руг-лиш», и он действительно это первый заметил. Не могу отказать себе в удовольствии. Стихотворение «Американские русские»:

Петров

Капла́ном

за пуговицу пойман.

Штаны

заплатаны,

как балканская карта.

«Я вам,

сэр,

назначаю апо̀йнтман.

Вы знаете,

 кажется,

мой апа̀ртман?

Тудой пройдете четыре

                                     блока,

потом

сюдой дадите крен.

А если

стритка̀ра набита,

около

можете взять

подземный трен.

 

И последняя строфа замечательная:

Горланит

по этой Америке самой

стоязыкий

народ-оголтец.

Уж если

Одесса – Одесса-мама,

то Нью-Йорк –

 Одесса-отец.

 

– Это мог бы сделать и другой наблюдатель, наверно. А вот что специфически маяковское в его наблюдениях – это конфликт между ожидаемым – если не гармонией, то по крайней мере ожидаемой связью между технологией, новым индустриальным обществом и новым сознанием, новым мироощущением. Он этого не увидел. Он увидел, с одной стороны, технологический прогресс, с другой, как ему показалось – очень архаическое сознание. И отсюда его противопоставление: он стремился на сколько-то там тысяч лет вперед, а вернулся на семь лет назад. И тут появляется естественная для Маяковского в этот период тема противопоставления американского и советского общества.

А вообще, мне кажется, что этот конфликт и эту эстетику и центральную тему американского Маяковского замечательно отразил в своей пародии поэт – делаю акцент на слове «поэт», потом добавляю «пародист» – Александр Архангельский. Если позволите, я приведу это стихотворение. В нем как бы сконцентрированы и тематические, и эстетические узлы стихов Маяковского, написанных в 25-м году.

Пропер океаном.

Приехал.
Стоп!

Открыл Америку
в Нью-Йорке
на крыше.

Сверху смотрю –
это ж наш Конотоп!
Только в тысячу раз
шире и выше.

Городишко,
конечно,
Москвы хужей.

Нет Госиздата –
все банки да баночки.

Дома,
доложу вам,
по сто этажей.

Танцуют
фокстрот
американочки.

А мне
на них
свысока
наплевать.

Известное дело –
буржуйская лавочка.

Плюну раз –
мамочка-мать!
Плюну другой –
мать моя, мамочка!

Танцуют буржуи,
и хоть бы хны.
Видать, не привыкли
к гостю московскому.

У меня
уже
не хватило
слюны.
Шлите почтой:
Нью-Йорк – Маяковскому

– В американских стихах Маяковского много точно подмеченных деталей. Но все подчинено идеологии: всюду власть денег, эксплуатация, угнетение, ужасный конвейер Форда. Эта сервильность была вынужденной или добровольной? И не возникает ли у вас ощущения, что Маяковский в это время начинает примерять на себя эмиграцию? Ведь потом, в 1928 году, он напишет своей новой возлюбленной Татьяне Яковлевой:

Я все равно тебя

когда-нибудь возьму – одну

или вдвоем с Парижем.

 

После этих стихов Маяковский стал невыездным. Но как вы считаете: в Америке у него не возникало таких мыслей? И неужели именно в Америке произошел этот поворот к окончательной, осознанной сервильности?

– Мне кажется, что «сервильность» здесь, может быть, слишком сильное слово. Хотя опасность «шинельной оды» в конце 1924 года, как мы отметили, констатирует Тынянов. Как ни странно, хотя на первый взгляд нет ну никаких оснований полагать, что Маяковский в это время намеревается остаться на Западе, мне тоже трудно освободиться от ощущения, что подобную версию он как-то прокручивал. Она почти иррациональна. Он, видимо, сам ее выталкивал, но все-таки она присутствовала. Он уже достаточно хорошо знал Европу. Мне кажется, что Америка присутствовала как некая... ну, может, последняя надежда. И разочарование... ну то есть в каком смысле разочарование? Разочарование не только в том идеальном образе Америки, который он первоначально выстроил в своем сознании. Разочарование в возможности интегрирования в этот мир. Оно совершенно явственно звучит и в его письмах этого периода, и даже в его полумемуарных очерках. Он не знал языка. И он это очень мучительно переживал. Потому что он поэт. Не только поэт. Он привык к тому, что он владеет аудиторией. Он умел ловить слова, каламбурить, играть, держать... А здесь этого нет. Здесь он в обществе ощущает себя безъязыким.

На что он может рассчитывать в Америке? Он приезжает туда как знаменитый поэт. Конечно, вокруг его приезда не было такого шума, как вокруг приезда Горького, но тем не менее «Нью-Йорк таймс» печатает заметку. Сейчас трудно представить себе, что приезд какого бы то ни было российского поэта вызовет отклик в такой газете. Но кто его аудитория за границей? Это русско-еврейские иммигранты, рабочие в основном. Они его хорошо встречали. На одном из выступлений собралась очень большая аудитория. Но это, конечно, совсем не та аудитория, о которой Маяковский мечтает. И возникает драматическое ощущение того, что он в этот мир не интегрируется. В этом мире он, конечно, тоже будет бороться за будущее в идеале, не то что он приедет и станет белогвардейцем. Этот мир все равно для него закрыт, он для него чужой. Это в известном смысле усугубляет надлом.

Но тут работает психологический механизм вытеснения, замещения: у них плохо – у нас хорошо. Несмотря на все наши острые проблемы – социальные, бытовые, политические и прочие – все-таки будущее за нами. И вот эти так поражавшие многие поколения советских школьников лозунговые стихи американского цикла – я бы их не сводил к слову «сервильность». Это и убеждение самого себя тоже. Очень показательно в этом смысле наиболее, наверно, часто цитировавшееся в школьной практике стихотворение «Домой!» – как бы закономерный итог его путешествия: дома, конечно, лучше. И там появляются знаменитые стихи, которые, впрочем, в нашу школьную пору уже цитировались не в первоначальном их виде.

Я хочу,

чтоб к штыку

приравняли перо.

С чугуном чтоб

и с выделкой стали

о работе стихов,

от Политбюро,

чтобы делал

доклады Сталин.

 

Я думаю, Иосифу Виссарионовичу потом очень нравились эти стихи, потому что они в 25-м, а не в 35-м написаны. Но гораздо менее известно, что это произведение первоначально заканчивалось строчками:

Я хочу быть понят моей страной,

А не буду понят – что ж.

По родной стране

пройду стороной,

Как проходит

косой дождь.

 

Эти стихи по совету Осипа Брика Маяковский убрал из текста, и сейчас они обычно печатаются в собраниях сочинений в разделе «Незаконченное. Отрывки. Наброски». Брик мотивировал это тем, что цель советского поэта – быть во что бы то ни стало понятым и принятым родной страной, и поэтому эти стихи звучат диссонансом. Маяковский послушался. В текст они не вошли, но сам по себе этот диссонанс в оригинальном замысле Маяковского, по-моему, очень показателен.

– Получилось как бы такое заявление на имя советского правительства:

Я хочу,

чтоб в дебатах

потел Госплан,

мне давая

задания на́ год.

 

И это перекликается с тем его интервью, где он говорит, что Нью-Йорк выстроен без плана, а у нас будет план.

– «У нас будет план». Конечно! В этом смысле его концепция мироустройства, концепция эстетики, градостроительства и поэзии – это нечто единое целое, несомненно. Тут еще, наверно, следует отметить, что как раз в 1925 году выходит специальное партийное постановление об участии партии в литературном деле, литературном строительстве. И Маяковский надеется в эту пору, что это благотворно скажется, в частности, на судьбе их группировки. Он еще не привык к тому, что каждое постановление партии о литературе – это очень плохо для литературы. Это был один из факторов, который стимулировал его несколько искусственно-оптимистическое миросозерцание, как оно выразилось в его произведениях этой поры.​

– Да, эта могучая страна стала важным рубежом и для Маяковского, как стала для Горького и Есенина. 6 декабря в Москве в Политехническом музее при большом стечении публики состоялся, как сказано в афише, доклад Маяковского «Мое открытие Америки». Побывал на нем и московский корреспондент «Нью-Йорк таймс». Его заметка об этом мероприятии называлась «Красный поэт изображает нас помешанными на долларах». Подзаголовок: «Деньги определяют наше искусство, любовь, мораль и правосудие, говорит он московским футуристам». Второй подзаголовок: «Умственная мешанина».

«Я в долгу перед бродвейской лампионией», – писал он впоследствии, тем самым признавая, что не смог описать Америку так, как она того заслуживала.

Владимир Абаринов