Как «сонная муха» стала родственницей «бляхи-мухи», и что из этого вышло

Рассказ. Взгляд на жизнь из детского сада.

Мне три года, и я лежу на диване, закинув ногу на ногу. Колготки – коричневые, в резиночку, и растянутые почему-то не на коленках, а на пятках и в носках в длинные пузыри, мотаются вверх в них как колпаки на макушке скомороха. Как флаги фестиваля детства и юношества, они болтаются у меня на пальцах ног. И молча, видимо, о чем-то кричат. Лежа на спине, я трясу правой ногой над собой, чтобы этот скомороший колготочный колпак болтался как можно размашистей. В комнате тихо. Я одна. Я закрылась тут от всех на свете и размахиваю своим колготочным флагом уже не меньше получаса, потому что у меня – драма.

Сегодня меня по-настоящему обидели в первый раз. За окном – ноябрь, а потому в садике, куда я хожу еще нерегулярно и без всякого рвения, воспитательница ясельной группы по имени Наталья Какойтовна наорала на меня из-за того, что я недостаточно бодро кружусь в хороводе на репетиции к новогоднему утреннику. И не просто накричала – в садике на детей орали все и часто – этим было меня, трехлетнюю, не удивить. То была норма яслей, мною презираемых. В этот раз было хуже: Какойтовна прокричала мне первое в жизни оскорбление: «Ты, муха сонная, проснись, блин». Кстати, какой мне мухой еще быть, если бодрый хоровод предполагалось кружить в 8 утра?.. Отчего-то я эту «сонную муху» трактовала как родственницу «бляхи-мухи», которой наша нянечка периодически называла то директоршу, то крошки хлеба. Причем, такой интонацией, что сразу становилось ясно: нет на свете хуже человека, чем директриса садика, и нет на земле худшего греха, чем рассыпанные от сухарей крошки на столе. Правда, что это за насекомые такие, мне было не до конца понятно.

Казалось, что и «сонная муха», и «бляха муха» – это какая-то особо ядовитая разновидность мухи ц-ц, единственно известной мне страшной мухи. Правда, дома имелась еще и добрая, прекрасная «Муха-Цокотуха» в нарядном розовом платье с золотым бантом, но то была красавица и чудо. А все эти «мухи» из садиковских речей воспитателей представлялись уродливыми, злыми старухами в грязном рванье или ядовитыми тропическими сволочами, проживающими жизнь в помете коалы. И какое к ним я имею отношение?

И вот, Наталья Какойтовна меня обозвала. Но, к ее удивлению, я перестала танцевать вообще: встала, замолчала, и все. Специально. Нет, я не рыдала – только помню, как прервалась репетиция, музыка выключилась и начался ор, потому что я отказалась двигаться и говорить, тем самым не просто затормозив хоровод, а прервав репетицию в принципе. Конечно, теперь после всех сонных мух Какойтовна начала ор про «язык проглотила», но ее фразы более не имели никакого значения: я обиделась.

И вот после всего часа пребывания в яслях, двадцать минут из которых выделили на крик, меня гораздо раньше обычного забрали домой. И теперь я лежу в комнате на своем диване и после ясельных испытаний продолжаю выражать глубокий протест, молча размахивая колготками на пятках. Более того, решаю больше ничего, никому никогда не говорить. Молчать. Навсегда. Всю жизнь. И, болтая ногой, думаю о том, как же всполошится мама, когда поймет, что ее ребенок больше не разговаривает, я-то теперь не скажу ни словечка. Но размышления о молчании забиваются мечтами о вселенской справедливости: вот бы как-нибудь наказали эту «муху» и воспитательницу, ведь они ребенка довели до немоты... Тут же в сердце теплилась хилая надежда, что воспитательницу Какойтовну, наконец, посадят в тюрьму, где, по моему убеждению, ей самое и место. Пусть она там проведет лет двадцать, перевоспитывая аморалов и преступников, заставляя тех водить для нее хороводы по поводу и без. Фантазия без промедления выдавала картины о том, как эта Наталья Какойтовна, сидя в тюрьме, терзает себя за то, что по вине ее грубости маленький человек решился дара речи, рвя на себе волосы, а зеки все крутятся и крутятся вокруг нее, не давая ей выбраться на волю. 

Так я лежала на диване, думаю, не больше получаса, моля потолок с люстрой о справедливости и высшем правосудии. Стянувшийся с ноги носок колготок ритмично подскакивал вверх и вниз, перетасовывая мои фантазии как фокусник – игральные карты. Как буддийский монах перебирает четки до полного отрешения, так и я гипнотизировала себя коричневыми колготками в резиночку, подбрасывая молитвы и обиды вверх – сквозь потолок и в космос.

И вот, пока я болтала колготками, лежа не диване, на улице начался дождь со снегом, поднявший сильный ветер. Ветки деревьев за окном размашисто колыхались в порывах ветра, и вдруг я увидела, как по небу мимо окна летят чьи-то штаны. Ну, такие, сине-черные и подмерзшие коробом на морозце – был уже ноябрь, поэтому какими еще им быть – только замерзшими. Видимо, кто-то из соседей сверху в нашей девятиэтажке вывешивал на ночь белье. Сушиться. И вот они меня услышали, подорвались ветром и полетели вниз. Казалось, что летели эти штаны неправдоподобно долго и неуклюже, цепляясь за балкон сверху, потом скатываясь на ветки дерева, затем зацепившись за веревки нашего балкона. Они с треском бахнулись вниз, и я услышала женский вопль: «Да бля-я-яха-му-у-у-уха!».  Видимо, они приземлились на мимо идущую женщину. Люди, как правило, представляют кару небесную в виде душевных терзаний, бессонницы, какой-то непонятной расплаты или потоков огня с армией чертей. В виде чего угодно, но только не в виде полушерстяных мужицких некрасивых штанов, рухнувших на прохожего. А эти штаны, услышав детские мольбы о справедливости, прилетели с неба как кара небесная, чтобы хлопнуть по башке Какойтовну и таким образом ей отомстить за мою обиду. Женщина-то заорала. Ее же бахнуло. Или напугало. Значит, отомстили штаны. Неизвестно, конечно, что это была именно Какойтовна, но и не исключено совсем. В детских фантазиях это была, безусловно, она. Да и визг похожий очень был. И потом, если бы колготки могли молиться, то домолиться они могли только до штанов, прилетевших на помощь с неба – это же совершенно логично.

Теперь, когда бывает тяжело, я верю в штаны.

Мария Карпова,

Оклахома