«Бостон – это не снобизм, а традиция терпимости»

Писатель и литературовед Максим Д. Шраер в беседе с Сергеем Медведевым.

Плимут Рок, скала, к которой, по преданию, причалили в 1620 году высадившиеся с корабля «Мэйфлауэр» Уильям Брэдфорд и прочие отцы-пилигримы. Это место служит отправной точкой истории США. Наш сегодняшний гость, знакомящий нас со штатом Массачусетс, с Бостоном, Максим Д. Шраер, российско-американский прозаик, поэт, литературовед и переводчик, профессор Бостон-колледжа.

– Сейчас говорят, что пилигримы вроде высадились даже не в Плимуте, а на Кейп-Коде, где ты тоже проводишь часть времени.

– Да, у нас уже много лет дача на Кейп-Коде. Насколько я понимаю, так и было: пилигримы сначала совершили остановку у берега Трескового мыса со стороны бухты, где городок Истен. Там есть пляж, который называется «Пляж первого знакомства с новым континентом». А уже потом они приплыли в Плимут, а затем в сам Бостон.

– Ты чувствуешь принадлежность к этой истории? Массачусетс – один из основополагающих американских штатов.

– Это несомненно так, причем не только Бостон. В самом центре Массачусетса есть второй по размеру в Новой Англии город Вустер, с котором тоже связано немало историй.

– Бостон – это и первый университет, и первая школа, и отмена рабства начинается с Массачусетса. Есть какое-то чувство превосходства по отношению к остальной Америке? В самом слове «Бостон» заложено понятие бостонской культуры, бостонского стиля?

– Я не уверен, что сейчас может идти речь о превосходстве.

– Легкий бостонский снобизм?

– Скорее, снобизм наоборот. В 90-е годы, когда я еще приезжал в Россию и выступал там, люди неизбежно каждый раз задавали тот же вопрос: правда ли, что это самый снобский город в Америке? Я, конечно, недоумевал. Наверное, есть некая аура, которая кажется иностранцам снобской. Мне она снобской не кажется, просто она неброская. Есть определенный стиль.

Это, конечно, совершенная противоположность Нью-Йорку. Например (прошу прощения за такое снобское заявление), в целом люди одеваются весьма немодно, и вообще одежда не является частью бостонского стиля. Наверное, в этом есть какой-то странный снобизм наоборот и дань традициям и истории. Есть ощущение университетской столицы, может быть, отчасти – интеллектуальной столицы, в меньшей степени сейчас – литературной, хотя и это немаловажно. Эти факторы вкупе каким-то образом влияют на такой имидж Бостона.

Почему Бостон?

– Как это часто бывает в жизни эмигрантов, это и судьба, и выбор: выбор, который мы совершаем, и который совершается уже какими-то высшими силами бытия и судьбы. Я живу в Америке уже больше 37 лет, все это время – в Новой Англии, и почти 30 – в Бостоне. Наверное, я уже заслужил право называться бостонцем.

Мы эмигрировали с родителями в начале 1987 года. После лета, проведенного в Италии, приехали сначала в город Провиденс, столицу штата Род-Айленд, кстати, тоже очень интересного в американской истории, в том числе и традициями религиозной свободы. Именно в Род-Айленд ушли из Бостона некие американские религиозные диссиденты, которым пуританский климат казался слишком удушливым. В Провиденсе расположен Брауновский университет, где я учился. Потом я учился в докторантуре в Йеле, жил в штате Коннектикут, а потом уже волею судьбы осенью 1995 года поселился в Бостоне, где стал преподавать в Бостонском колледже.

Осенью 1993 года в Бостоне в одном из так называемых субсидиальных домов, где раньше жили в большом количестве старики и старухи из России, часто устраивались русские литературные мероприятия. Мы с отцом, помню, блаженной американской осенью ехали на выступление мимо Бостонского колледжа. Я говорю: «Папа, представляешь, как было бы замечательно здесь оказаться?». Прошло два года, и эта мечта осуществилась! Так что, конечно, тут есть какое-то судьбоносное начало.

Но тут еще сыграло роль вот какое обстоятельство. Моим предшественником на кафедре был Михаил Крепс, поэт и литературовед, автор первой книги о Бродском, написавший целую книгу палиндромов. Его, к сожалению, не стало в 1994 году. В честь Миши Крепса я основал Крепсовские чтения, которые проходят у нас в колледже с 1997 года – это программы чтений русскоязычных эмигрантских авторов.

– Ты видишь себя где-то еще в Америке? Предположим, эмигрантская судьба вывела бы тебя на средний или на дальний Запад.

– Бывали такие возможности, я примеривал на себя одежды жителя среднего Запада или же Западного побережья. Но тут есть важное обстоятельство. Во-первых, в Новой Англии жили мои родители. Во-вторых, в Бостоне в 1998 году я познакомился со своей женой Кэрен, американкой, дочерью эмигрантов. В Бостоне мы построили семью, тут родились наши дети. Когда у тебя рождаются дети, конечно, ты укореняешься в этом месте. И когда ты теряешь родных – а в Бостоне похоронен мой отец, которого не стало прошлым летом – ты тем самым вдвойне создаешь свои корни. Так что теперь я плохо представляю жизнь в Америке вне Бостона. Уж очень устоялась здесь жизнь.

Дух Бостона

– В Бостоне есть определенная традиция, которую формируют уже в течение веков: традиция терпимости к сильным мнениям других. Возьму в качестве примера недавние чудовищные волнения, связанные с войной в Израиле. В этом смысле Бостон не был эпицентром, за исключением нескольких университетов. Но в целом в жизни нашего города и округа не чувствовалось какой-то невероятной озлобленности, которую ощущали люди, живущие в Нью-Йорке, Лос-Анжелесе или Чикаго. Это большое достоинство.

Апогеем расовых волнений стали в 1974-76 годах беспорядки, связанные с так называемой «десегрегацией бостонских школ». Это было чудовищно, когда на автобусах привозили девочек и мальчиков – афроамериканцев и бросали в них камни. Я этого не застал, но много раз говорил об этом с друзьями и коллегами. Наверное, пережив такое один раз, Бостон не готов к этому возвращаться.

– Бостон, как я понимаю, весь синий в смысле политической карты: демократический, либеральный?

– В этом смысле – да, конечно.

– Еще и потому, что большая католическая община, клан Кеннеди, много итальянцев, ирландцев?

– Конечно, католицизм – до сих пор доминирующая религия не только в самом Бостоне, но и в предместьях и ближайших пригородах. Потомки эмигрантов из Ирландии и Италии – превалирующие группы среди общин, которые живут в Бостоне. Но дело не только в этом. Разобраться в этом можно, если коснуться разных корней этой традиции терпимости. Тут, конечно, трансцендентализм, знаменитый Бостонский клуб – это все так или иначе отложилось в воздухе культуры.

– Где человеку, приехавшему на пару дней в Бостон, искать дух этого города?

– Прежде всего, совершить прогулку по центру, скажем, из Бэк-Бей до Большой Бостонской гавани, где состоялось всем нам известное еще с советской школы Бостонское чаепитие. Это так называемая «Тропа свободы». Там можно впитать в себя атмосферу старого, еще колониального Бостона, а также Бостона периода ранних американских десятилетий. И это не только об архитектуре, но и именно о фактуре городской жизни.

Если проводить какие-то бессмысленные параллели, то Бостон – это скорее Ленинград, Петербург, а Нью-Йорк – это Москва. Я знаю, что эмигрантам из Питера в Бостоне всегда было уютно, отчасти из-за реки, отчасти из-за близости моря, отчасти из-за классической архитектуры, определенной строгости пропорций.

Город небольшой и по населению, и по площади. Но если учесть ближние предместья и пригороды, то это уже большой центр городской и пригородной жизни. То есть Бостон – это не только Бостон, но и Кембридж, и Бруклайн, и Ньютон, и такой западный пригород, как Уэлсли, знаменитый, прежде всего, тем, что там преподавал Набоков. По сути, он в это время становился американцем: американским писателем, американским профессором.

Тресковый мыс

– Стоит еще совершить поездку на Кейп-Код, Тресковый мыс. Это очень узкий полуостров, который тянется от Восточного побережья на восток, до его самой северо-западной оконечности, где находится Провинстаун. До ковида на Кейп-Коде еще существовали уголки старинной Новой Англии, рыбацкие деревушки. Когда мы купили нашу дачу, там был настоящий уголок старины, дома постройки XVIII, даже позднего XVII века. Там были дома, где жили китобойные капитаны, на кладбищах были видны захоронения колониальных времен. Вот эта атмосфера до недавнего времени там сохранялась. Ковид многое изменил, люди стали покупать дачи, строить гигантские дома-особняки.

Летом население увеличивается раз в десять. Я больше всего люблю именно несезон. Есть такое выражение «кейп-кодское лето»: когда поток отдыхающих схлынул, пляжи опустели, тихо, можно рыбачить на озерах, чувствуется новоанглийская глубинка.

На Кейп-Коде два побережья – со стороны бухты и со стороны открытого океана, и они совершенно разные. Первопроходцы на корабле «Мэйфлауэр» причалили там, где очень высокий берег, скорее напоминающий берег Англии, а там, где наша дача, побережье открытого океана, и это, наверное, больше похоже на Прибалтику или на Финский залив: сосны, суровая природа, небогатая растительность и совершенно невероятный свет. Как-то приезжали друзья, писатели из Германии, и они все время говорили: «Какое у вас невероятное высокое небо!».

– Кейп-Код для меня связан с Бродским. «Колыбельная Трескового мыса» – это, наверное, одно из самых важных его стихотворений. Алексей Парщиков пишет, что после «Колыбельной Трескового мыса» начинается совершенно другой Бродский: до этого был риторический Бродский, а после этого начинается метафизический.

– Это стихотворение важно, потому что в нем, наверное, реализуется то, к чему Бродский пристреливался с самого начала, когда еще жил в Мичигане. Его занимала бостонская или новоанглийская литературная традиция. Скажем, одно из его первых, написанных, если я не ошибаюсь, по-английски, стихотворений посвящается Роберту Лоуэллу, замечательному американскому поэту, истинному бостонцу, классическому янки. Предки огромного количества американцев приплыли на корабле «Мэйфлауэр», но он был из тех изначальных семей. Я думаю, что Бродского, как нового американца, этот вопрос очень занимал: как входят в американскую литературную, поэтическую традицию, какие интонации, как строится стих?

В этом стихотворении мне безумно нравится концовка: «и дверью треска скрипит». Треска – символ многого и для христиан, и для иудеев, и для американцев, и для рыбаков, конечно же: это ведь основа рыболовного промысла. Тут ничего не зашифровано, смысл на поверхности, его надо только вписать в разные контексты.

– Мне кажется, это окончательное примирение Бродского с Америкой, с эмиграцией, тут начинается Бродский на пути к американскому поэту-лауреату. Насколько для тебя важен Бродский, примеряя на твое собственное литературное творчество?

– Это невозможный вопрос! Это все равно, что спросить, насколько важен опыт Набокова. Просто с Набоковым я живу уже почти 40 лет, как с героем, а с Бродским немножко другое. Конечно же, для любого трансъязычного литератора опыт Бродского очень интересен: то, что он стал крупным американским эссеистом. Долго пристреливался к тому, чтобы стать крупным англоязычным писателем, и это не до конца реализовалось. Но зато Америка дала Бродскому невероятный материал для русскоязычной поэзии (например, «Часть речи»).

Мой покойный отец, Давид Шраер-Петров дружил с Бродским еще в 50-е годы в Ленинграде, и с этим была связана определенная семейная традиция. Я видел Бродского несколько раз и один раз был с отцом у него дома на Мортон-стрит, поэтому мне трудно говорить об этом как-то извне, просто о тексте.

Что интересно, судьба в конце концов привела Бродского в Массачусетс. Уже переехав в Нью-Йорк, он получил назначение профессора в Западном Массачусетсе, в так называемом районе Пяти колец, и он довольно часто приезжал туда. Массачусетс стал координатой на карте американского Бродского.

– Это снова перекидывает мостик к Петербургу, к Балтии, к более европейской ауре всей Новой Англии.

– Несомненно. Опыт Бродского – туриста или отдыхающего на Кейп-Коде – это опыт, коренным образом отличающийся от опыта Набокова. Набоков впервые попал на Кейп-Код в 40-е годы. На самом деле его опыт туриста на Кейп-Коде, который приезжал туда из Бостона, был достаточно травматичен. Это же была совершенно другая Америка, которая совершенно по-иному относилась к иностранцам, к приезжим и к людям, у которых были или еврейские корни, или еврейские родные.

Набоков прожил в Бостоне, в Кембридже и в Уэлсли в общей сложности почти 7 лет, с 1941-го по 1948-й. Он стал американским писателем, американским профессором, американским энтомологом и американским гражданином. Процесс его вхождения в американскую культуру тесно связан с дружбой с Эдмундом Уилсоном, очень важным для Америки 30-50-х годов интеллектуалом, критиком, писателем, редактором. У Уилсона была дача на Кейп-Коде в городе Уэллфлит, куда уже в 20-е годы стали съезжаться представители нью-йоркской артистической богемы. Набоков там побывал.

У Набокова была жена-еврейка, сын-еврей, они застали нацизм. У Набокова были свои отношения с этими вопросами. Как раз в гостях у Уилсона Набоков, наверное, почувствовал на своей шкуре, что, несмотря на интеллектуальную близость, между ними была целая социальная пропасть. Например, на Кейп-Коде была масса гостиниц, где на ресепшн висели такие объявления: «Собакам и евреям здесь не разрешают останавливаться».

Это было по всей Америке. Из-за этого в Катскильских горах образовалась целая еврейская культура отдыха, потому что евреи не могли снимать дачи в других местах. Набоков с этим сталкивался и в штате Нью-Гемпшир. В «Лолите» есть отголоски этого. Визит в гости к Уилсону по целому ряду причин оказался для него травматичным. Даже в гостиничке, где Уилсон пытался снять им номера, сначала были некоторые сложности.

Конечно, в 70-е годы, когда Бродский увидел Кейп-Код, это был совершенно другой Кейп-Код, совершенно другая Америка. Набоков еще застал Америку, в которой даже в просвещенном Бостоне были видны огромные предрассудки, связанные не только с расой, но и с религиозным, и с этническим происхождением.

Идентичность

– В какой момент ты почувствовал себя американцем?

– Этот вопрос сейчас особенно крутится у меня в голове, потому что я готовлю сразу две книги: новую книгу англоязычных стихов, написанную в основном со времени начала войны в Украине и в Израиле, и новую книгу русскоязычных стихов. В этих книгах как раз вопрос идентичности – один из ключевых.

С одной стороны, я ощутил какой-то переход, когда начал писать в основном англоязычную прозу. С другой стороны – когда я понял, что живу в Америке, прежде всего в Бостоне, большую часть своей жизни. Возвращаясь в Бостон, я чувствую, что возвращаюсь домой. Хотя я не могу сказать, что чувствую себя бостонцем. Американцем – да, человеком, дом которого сейчас в Бостоне – да, корни которого в Бостоне – наверняка.

Человек, сочиняющий на английском, неизбежно вступает в диалог с писателями, которые здесь творили. Когда я переехал в Бостон, был еще жив Сол Беллоу, он гулял по улицам в двух километрах от места, где я сейчас нахожусь. Его личный ассистент показывал ему один из моих ранних рассказов «Сонечка», и Беллоу передал, что этот рассказ для него слишком вычурный, слишком набоковский, но вообще ему понравилось. Конечно же, все это формирует определенное состояние, определенные близкие отношения с тем, что можно назвать американской культурой.

– Америка – это то пространство, которое дает реализоваться человеку со всеми пластами своей идентичности, со всеми изводами своего происхождения.

– У меня есть стихотворение под названием «Бостонское утро». Мне кажется, оно дает некоторые дополнительные ответы на те вопросы, которые мы затронули сегодня.

Кто серого не любит неба

и черного не помнит хлеба

и запах гари заводской,

за водкой очередь… Тоской

с утра охваченные люди,

бредущие домой, как бляди

усталые, иль корабли,

на дно идущие, рубли

несущие на грязном блюде

московских волглых пустырей,

чтоб их истратить поскорей…

Я вспоминал, а за окном

в тумане белом, ледяном

дрожал и просыпался Бостон,

ушами прядал, холку гнул,

оглоблю тяжкую тянул,

откашливал соленый воздух.

Я горький кофе пил, я вслух

газету местную читал,

страницы памяти верстал –

зачем от дочек и жены

я прятал слезы потайные?

Сергей Медведев