Константин Кузьминский… Костя…

«В поэзии разбирался филигранно, вкус отменный».

Редеют ряды моего поколения. Мы уже идем, как штрафной батальон – без надежды выжить. И все же, каждый мудрый человек, знает, что это была его жизнь. Неповторимая, и только его. Да, с печалями, обидами, надломами, драмами, но и с ощущением радости, редкого счастья, когда мы любили, когда любовались снегом, яркими вспышками цветов, закатами и рассветами, величием гор и океана, всем, что было создано на земле. А еще, когда возле нас был любимый человек и несколько верных друзей, и дети кружились рядом, мы радовались и благодарили за это Бога и судьбу, и душа наша была наполнена тем, что люди называют «счастьем».

 Совсем недавно узнал, что ушел в небеса еще один боевой товарищ – Константин Кузьминский. Любивший жизнь и талантливых людей. Для этого человека все было незначительным, кроме литературы. Эстет и умница, собиратель стихов, картин и прозы.  Он нем хорошо написали в «Русской Америке». Но вот и я хочу поделиться о нем несколькими строчками из своей книги воспоминаний «Это был сон». Костя, Константин Кузьминский. Барин, поэт, бережный оберегатель российской авангардной поэзии. Составитель нескольких томов уникальной Антологии авангардной литературы под романтическим названием «Голубая лагуна». Любитель известного в прошлом поэта-футуриста Давида Бурлюка. Один раз в Нью-Йорке пришел на вечер памяти Бурлюка совершенно голым, лишь с сумкой, перекинутой через плечо. Но ни одна дама в обморок не упала. В мире начиналось другое время. Я написал потом веселую статейку: «Набурлюкались!». Участник многих скандалов, большой и грузный Константин жил в подвале дома в Квинсе, со своей женой «Мышью». Имя ее мало кто помнил, Мышь, да и Мышь. В нашем журнале «Литературный Курьер» Кузьминский постоянно вел замечательную рубрику «Записки из подвала». Там он рассказывал о новых книгах, о стихах, и авторах. И делал это мастерски, и, конечно, с подковырками и язвительностью. В поэзии разбирался филигранно, вкус отменный, стихоплетство и графоманство чуял издалека. Излюбленной фразой о графоманах была такая: «Его бы взять, да выпороть розгами, за то, что он сочиняет!». Однажды прочитал рассказ какого-то литератора, взвился: «Пороть, пороть надо! Какой графоманище!».  В подвале, кроме него и Мыши жили четыре собаки, но не простые, а русские борзые. Огромные, они вповалку лежали на кроватях. Помню хороший дух от них, и белую, почти овечью шерсть. Когда Константин выходил с ними на улицу, американский народ сбегался отовсюду. Бережно и достойно неся огромное пузо, Константин с собаками величаво шествовал по Квинсу, бормоча сточки стихов. Он всегда оставался огромным ребенком, декламировал авангардные стихи. Напоминал Максимилиана Волошина.

Был он очень настоящим. Помню, ему понравилась строчка из моего рассказа «Брюки господина Зака», где речь шла об удивленной молодой китаянке. Эту строчку он произносил каждый раз при наших встречах: «Медленно-медленно раскрывались раскосые окошечки ее глаз, испуганно и радостно стали смотреть на коленопреклоненного Зака, почувствовали, почувствовали что-то такое...»

Иногда мне казалось, что Константину следовало бы жить в начале века. Ходил бы с футуристами Маяковским, Мереенгофом, Кусиковым. Ниспровергал бы кумиров-классиков. Но потом я соображал, что через некоторое время его бы упрятали в лагерь, или убили. Если бы не смог застрелиться как Маяковский или покончить с собой, как Есенин. И мне становилось очень жалко Костю, и я радовался, что он живет в Нью-Йорке, свободно пишет, и я прихожу к нему в подвал.

Михаил Моргулис,

Флорида