Михаил Моргулис | Опубликовано 12/01/2005 | Вам расскажет репортер , Литературная гостиная

Ну вот, сижу я в своем подвале, как в подводной лодке, среди книг и любимых клоунских масок. Они привезены из разных стран, и поэтому каждая из них дурачится со стены по-своему. А на полках, среди молчаливых книг, стоят и сидят, подперев головы руками, маленькие клоуны. Они как всегда тихи, лишь изредка, когда их заводят, играют сладкие мелодии. Сегодняшняя ночь дышит во сне, как спокойная, толстая, сосисочногубая негритянка.

Я смотрю на дурачащиеся маски, на притаившихся у книг крошечных клоунов, слышу дыхание ночи и вспоминаю, как вчера мы ездили кататься на каноэ.

* * *

Надо было проплыть 15 миль по обмелевшей остро-каменистой реке. Мы надели желтые спасательные жилеты и стали выглядеть как люди-осы. Потом мы поплыли. Вначале, как и всегда в подобных случаях, радость. Потом становится скучно и устало – постоянное чувство, прерываемое вспышками искусственных шуток и почти искусственного смеха. Лишь одна радость была настоящей: когда мы подплыли к свисающей над водой липе и стали обрывать и складывать в кулек ее цветы. Так вдруг запахло в этом мире, такой нежностью повеяло, и монастырской оградой, и детским бредом во время горячки, и полем неизвестным, по которому ты когда-то шел, и книгой старой с закладкой засушенной... Господи, да чем только не повеяло! Многие события жизни я вспоминаю по запахам, и этот день буду помнить по запаху – по запаху липы. Вот пишу сейчас, а медовый запах уже стал обволакивать меня...

Потом мой приятель уронил в воду магнитофон. Найти мы его не смогли, но говорили в утешение пустые красивые фразы, никогда никого не утешающие. Наши дети плыли на втором каноэ, они визжали, спорили, а у меня все время почему-то сжималось сердце. Птиц по берегам было множество, одни, красноклювые, были веселее других, они смело выходили на речную гальку и ждали удачи: рыбку или речное насекомое…

В одном месте вместо гальки была короткая полоса песка, и я заметил на нем их трогательные трехпалые отпечатки.

Вокруг нас скользили и другие каноэ, в них были разные люди, которых я не запомнил. Запомнил только одно каноэ, в котором сидели нахмуренные муж и жена, он - крупный суровый барсук, она – пережившая невзгоды рыжая лиса. Они гребли так, как будто боролись с жизнью. Я почувствовал, что эти двое не любят друг друга, но они вечные партнеры в борьбе с жизнью.

На отмелях мы падали в воду, дурачились, надевая на шею зеленобархатные ленты речной травы; мы закутывали в нее по-арабски головы и фотографировались. Потом вдруг заметили, что в этой траве прыгают существа, похожие на блох. Мы завопили от брезгливости, поскорей сбросили приторно-шелковистые ленточки и вновь поплыли.

Наконец, часа через три, наступил конец этому героическому походу. Мы вытащили каноэ на берег, возле причала, и присели на огромные береговые камни. Теперь со стороны было видно извивающееся русалочье тело реки. Сказать откровенно, я с самого начала не верил этой речке; я видел, как после тишины мелководья она буквально вскипала на полной воде и гнала по дну крупные тяжелые камни. Я чувствовал в ней припадочную силу и боялся ее. Это, наверное, и было главное, почему я не верил ей.

Итак, мы сидели, а я смотрел, как солнце задумывает побег с неба: оно начинало то дрожать от нетерпения, то внезапно тускнеть и потихоньку двигаться к тому месту, где кто-то его уже ожидал. И вдруг эту хрупкую дремоту разодрал ужасный крик:

– Где Джонни! Нет, нет, нет...

По берегу металась девушка, негритянка, ее черное лицо становилось на глазах до ужаса серым. За ней бестолково бегали маленькие негритята. Видимо, она была их старшей сестрой. Родителей не было, наверное, куда-то уехали, и вот ей сейчас сказали, что двенадцатилетний брат Джонни плыл, плыл и вдруг - пропал. Мы все бессмысленно принялись скакать по камням, давали идиотские советы, успокаивали, что, мол, Джонни где-то есть.

– Нет, нет! - кричала она,- где Джонни!!

Ее меньшие братья и сестры ревели от неожиданно возникающего в них чувства непоправимой утраты, а с ним возникающего страха; лишь только в маслинах глаз одной четырехлетней девчушки я увидел, кроме слез, еще и дикое любопытство от такой близкой встречи со смертью.

Прибывший водолаз медленно оделся в свой панцирь и неохотно полез на глубину. Полицейский джип подъехал к самой воде: двое блюстителей порядка курили, молча рассматривая воду.

Ко мне стал приплывать запах липы, сладкий, сейчас от этой сладости почти тошнотворный. Там, где искали Джонни, река расставила огромные камни и вертелась вокруг них в бешеном экстазе. Наверняка Джонни был затянут в эту смертельную пляску и остался под водой навсегда. Старшая сестра все еще продолжала кричать: «Нет, нет...», но в ее криках уже слышалось униженное, усталое отчаяние. Иногда она особенно дико взвывала, и я понимал, что она представляет себе тот момент, когда вернутся родители.

Люди медленно расходились. Было страшное чувство: будто эта смерть лишила людей законного удовольствия – посидеть и посмеяться после путешествия на каноэ – и потому люди выглядят очень недовольными. Они даже сердятся на этого болвана Джонни, который так не вовремя утонул. Барсук и видавшая виды лиса брезгливо, но внешне нежно, взялись за руки и пошли наверх, к таверне. Все потянулись за ними, уселись вокруг безликого ресторанчика, пили пиво и кока-колу из огромных бумажных стаканов.

Солнце улучило мгновенье и совершило стремительный побег, туда, где его, несомненно, ждали. Небо стало совершенно скучным, последние облака безуспешно старались оживить его. Они были как напудренные старые клоуны, бестолково снующие по огромной арене полупустого цирка. Запах липы приплыл снова, даже моя кока-кола запахла липой. Отвратительные грязно-белые чайки жадно носились над нами и среди нас. Они кричали что-то свое: визгливое, упрямое и тупое. А с берега уже совсем устало доносилось: «Нет, Джонни, нет...»

Я хотел распутать это событие, и не смог; я хотел дать ему объяснение с точки зрения слов: «жизнь», «смерть», «неизбежность», «судьба», и не смог. Может быть, мне мешали волосатые ноги барсука и глаза его жены, с любовью глядящие на чаек. Мне захотелось поплакать, одному, где-нибудь на тихой поляне, а вместо этого я стал произносить глупые нравоучительные фразы, которые всем, и в первую очередь мне, были совсем не интересны. Стало зябко, последние остатки тепла покинули мир.

– Нет, нет Джонни! - тихо сказал я.

– Что ты сказал? - спросила жена.

– Я вспоминаю стихи одного испанского поэта: «Прекрасен Дон-Кихот, И мельница прекрасна – Подсохшей кровью буро-красной... И Санчо искривленный рот».

– А-а,- сказала она...- Сервантес...

Мы уже садились в машину. Ну, должна же быть у человека хоть одна радость! Ну вот, одну радость я вспомнил: завтра придет «завтра». Завтра... Завтра, которое всегда приходит, если сегодня мы остались живы. Завтра – безмятежное, умытое и горячее солнце вновь осветит всех нас, и меня тоже.

Но не Джонни...