Мальчик играл на кларнете впереди моего дома. Неудачные звуки кларнета вспугивали тишину, а точные и красивые ложились на горячий воздух тонкими грустными линиями и, покачиваясь, замирали. Я вышел из дома на крыльцо. Ему было лет 19 и сейчас он всего себя вдувал в кларнет, пытаясь выдуть-передать из души на волю что-то неясное и непонятно-сладкое.

Я знал его, он был новым другом моего сына Ника, но видел я его только дважды. Один раз они стояли в кругу, и он по-итальянски взмахивая руками что-то объяснял смеющимся пацанам. Когда он смеялся, его верхняя губа высоко поднималась, казалось, до кончика гордого носа. Был он из колумбийской семьи. Потом я увидел его с матерью, когда-то, наверное, очень красивой, сейчас же, с окутывающими лицо морщинами, сквозь которые по-прежнему сверкали усталые острочёрные глаза.

Он закричал: – Хэй! Я знаю, Ника нет дома, я просто пришёл поиграть, потому что в других местах я всем мешаю…

– Хэй, – крикнул и я. – Мне ты не мешаешь, просто тебе ещё нужно учиться играть, а потом, ты никому уже мешать не будешь и все будут платить деньги, чтобы тебя послушать….

Он радостно и даже счастливо засмеялся.

– Я собираюсь поджарить овечий сыр с помидорами и могу угостить тебя…

– Я никогда не ел овечий сыр, наверное, мой дедушка ел, когда-нибудь…

– Когда-нибудь, когда-нибудь, на земляничный цвет поляны, я забреду в своём бреду и упаду в неё, как пьяный...

– Что ты сказал? Это твой язык… Я чуть-чуть помню испанский… Что ты сказал…

Я попробовал перевести и запутался, и не смог перевести, и вздохнул:

– Да, ладно, не могу, это что-то возле поэзии, а я с хода передать не могу, когда-нибудь, может быть передам…

Мы зашли в дом, тонким ножом я разрезал овечий сыр на квадратные ломти и положил на сковороду. Сыр был белый-белый, напоминая лубочную белизну ягнят. Потом я покрошил помидоры, обсыпал всё сладким красным перцем паприка, линул оливкового масла и накрыл сковороду крышкой. Через минуту она умиротворёно заворчала-заскворчала-запела.

Он взял мою гитару и стал бринькать на ней. Но через минуту из-под его рук стали появляться приятные распевочные звуки. Я удивился: – Ты где-то учился музыке?

– Нет, мой отец был музыкант, поэтому мать в него влюбилась… Он так играл на свадьбах, что невесты переставали смотреть на женихов, и смотрели на него… И ещё он играл для многих наркобаронов… Один из них, которого звали Рафаэль-печальный, не отпускал его от себя… Без игры отца на него нападала хандра и он вопил благим матом, пока отец не приходил и снова не начинал играть… А потом Рафаэль заболел раком и когда уже умирал, выстрелил в отца, чтобы тот ушёл вмести с ним и там продолжал для него играть. После этого мать захотела уехать куда-нибудь, и родственники этого Рафаэля помогли ей уехать в Америку… Мне было десять лет и она взяла меня и уехала…

Я открыл сковороду, ломтики сыра распались, но не пожелтели, а помидоры радостно и красно лежали рядом, почти кроваво оттеняя белизну. Я разложил всё это по тарелкам и добавил по куску чёрного хлеба.

– Есть чуть-чуть белого вина, но я не дам его ни тебе, ни себе…

– Как хочешь, но я бы налил, хотя бы по глотку, чтобы не испортить то красивое, что ты придумал и сделал…

И я налил, буквально по глотку. Он внимательно смотрел в белое вино на донышке стакана, и потом сказал: – Я знаю, что ты хочешь спросить… Почему я не учусь музыке? Да, знаю, ты хотел спросить об этом…

 Я хочу уйти к своему отцу, хотя он не был расписан по правилам с моей матерью… Есть много хороших отцов, но все они не настоящие… Мой, однажды, закутал меня в пончо и сказал: Всё что произносится вслух, теряет свою истину и то главное, что оно означает… Слова губят истину… Научись молча говорить и молча уходить… Уму и любви ты никогда не научишься, оставь это глупым… По настоящему любят те, которые об этом молчат, чтобы не испортить всё красивыми дурацкими словами… И один взгляд может заменить миллион слов… Есть великая тишина, вот к ней надо стремиться… Но я не могу достичь её… Может быть ты…

После этого он взял свой аккордеон и заговорил им о жизни и смерти, и о той великой тишине. Когда аккордеон замолкал, он тихо шептал над ним свои слова, очень нежно… Если бы вы знали, какая это была музыка, я никогда не смогу так играть, и никто так не сможет… Зачем же учиться. А потом аккордеон изобразил ливень в наших колумбийских лесах… Под ливнем пели птицы, под дождём они никогда не поют, но у него они пели, и я пел вместе с ними, и он подпевал, а в конце, он посмотрел на меня внимательно-внимательно и прошептал: – Запомни, мы другие… И я не знаю, кто мы…

Мальчик оглядел моё лицо: – Ты не такой как все, но и не такой, как он…

– Как овечий сыр с помидорами?

– Скажу тебе, он кажется мне немного родным, когда я ем его, то будто ем прошлое…

– Ты бы мог стать писателем или философом… Я просто не представлял, что то, о чём ты говоришь, может жить внутри человека… Вернее представлял, потому что похожие вещи живут и во мне… Но с людьми я обычно говорю совсем о другом… А с тобой заговорил об этом… Разве ты не хотел бы играть, как отец…

– Я сказал, так играть невозможно… Может быть его когда-то ударил метеорит или молния, и с неба ему что-то передали … Я просто хочу быть рядом с ним…

– А как же твоя усталая мать…

– Она тоже хочет быть рядом с ним…

Я дал ему салфетку. Он прижал её ко рту, как будто останавливал кровь.

– Скажу, я специально пришёл к твоему дому… Мне рассказал Ник, что у тебя есть рассказ, где подлая река украла маленького чёрного мальчика Джонни… Я думал, может ты выйдешь, и скажешь что-то такое, после чего мне захочется рассказать тебе об отце… И ты сделал это…

Я посмотрел в окно: – Не хочу, чтобы ты умирал… Как бы прекрасно отец ни играл, какой бы он не был, даже если молния что-то ему передала, Бог очень хочет, чтобы ты остался с нами… Я ведь буду здесь не очень долго, в этом горячем воздухе жизни, вот ты и останься после меня… Ты будешь видеться с Ником, вам не надо много говорить, вы просто будете смотреть, и всё понимать… А может быть, это буду видеть и я… Сейчас отец не зовёт тебя… Ты должен ещё пожить, и что-то сделать, чтобы о нём узнали люди… Давай я для начала напишу рассказ о нашей встрече… И те, кто прочтут это, начнут думать о тебе, о твоём отце и может быть, о матери… Может быть после этого людям будет хорошо… У меня есть ладанка, мне дала её добрая женщина, которая меня не понимала, но чувствовала, что в моё сердце вкручивают винты… Она дала её для охраны моей странной жизни… Но это не сохранит и не охранит, если ты очень сильно не захочешь этой охраны… Захоти!

Мы попрощались у дверей, а дверь была открытой и в неё заглядывали ветви магнолии.

– Может быть, я прорепетирую и сыграю тебе на этом старом дурацком кларнетике что-нибудь стоящее… Может быть я смогу передать, как плачет по ночам мама…

Я сказал ему вслед: – Кроме ладанки, я дам тебе ещё маленькие русские лапти, ты их просто брось куда-нибудь недалеко, пусть они будут рядом с тобой…

* Автор предлагает читателям, умеющим рисовать, после прочтения рассказа написать этюд или картину "Мальчик, играющий на кларнете".