Михаил Моргулис | Опубликовано 11/15/2006

Она смеялась с той самой минуты, как я её встретил. Она всегда смеялась. Она не смеялась только потом, когда я сверху касался её глаз. Тогда она только смотрела на меня. И вытягивалась и становилась напряженной до каменности, и переставала смеяться, и смотрела в мои глаза, как в одну недвижимую точку.

И замирала, и бормотала гортанные слова какого-то сошедшего с ума племени. Как бы сказать точнее… короче говоря, она умирала для одной жизни и несколько минут жила в другой жизни, и я участвовал в этих превращениях. А когда проходило время, она становилась прежней, и снова начинала смеяться, и глаза её смеялись дольше чем лицо, и были прекраснее всего на свете. Её смех заменял нам слова, потому что мы не понимали друг друга. На пятую, или шестую ночь любви, я вышел со свечой в коридор и стал рассматривать картины на стенах. И остановило меня под копией старой картины, "Слепой играющий на шарманке". Это было страшновато, смотреть на эти реально выписанные незрячие глаза и вены напряженных рук. Вообще то, у художника написавшего этот сюжет, француза Де Ла Тура, много картин, где свечи освещают людей, но в нескольких картинах присутствует только дневной свет. И этот слепой шарманщик как раз был из этой серии. Но происходило странное, когда в ночном коридоре дрожащие блики свечи касались дневного света картины, шарманщик чуть-чуть поворачивался ко мне, шарманка тут же, тихо-тихо начинала нашёптывать старинную французскую мелодию, и часто казалось, среди густого шёпота пробивается стручок свирели. Я бросился к своей комнате, окликнул её, выдернул за руку из постели, и подвёл голую к картине. Поднял свечу, её свет добавился к свету изображения, и мы оба замерли. А шарманщик чуть приоткрыл незрячий глаз, вены на его руке ещё больше вздулись и в воздухе зашелестела музыка старой Франции. Мы стояли держась за руки и слушали. И одновременно услышали в шарманке гудение довольного шмеля, ночной крик совы и мягкие удары капель густого мёда, падающих в траву. И сонный полёт листьев. Потом шарманка захрипела и шелест её музыки замер. Шарманщик вновь сидел неподвижно, уставив незрячее око в пол.

Ночью я проснулся и взял её за руку, Рука была прохладна и суха, за это я любил её руки.

И произнёс ей: – Мне казалось, он играл о том, что в этой жизни цветок растёт для того, чтобы его срезали…

Она начала смеяться в темноте, потом заплакала. Я сжал её сухую, прохладную руку, мы коснулись друг друга головами, и всхлипывая заснули.

Теперь, каждую ночь мы подходили к картине и ожидали, пока оживёт незрячий глаз шарманщика и начнёт шелестеть в пространстве полусвятая музыка какого-то неизвестного аббата, или, возможно, просто монаха. Эта музыка была, как замершие, парящие крылья большой птицы. Мне казалось, я вижу фигуру сочинителя, он был босиком, его рваное одеяние было перехвачено коричневой верёвкой, но лицо было в тумане. Только однажды из тумана вырвался его одинокий крик земной обречённости.

Я знал, что художник выписал шарманщика лет 500 назад. Но иногда, когда я стоял перед ним, мне казалось, что я его знал. И вспоминались какие-то обрывки нашего старого знакомства. И замирая, понимал, он тоже помнит меня. Свеча начинала дрожать в моей руке, когда я ожидал, что сейчас произойдёт чудо и он поманит меня пальцем. Но чуда не происходило, он только вздрагивал слепым глазом и чуть сдвигался в сторону. Ночами я подолгу стоял возле него. Иногда приходила она и тоже стояла рядом со мной. Потом она начинала тихо смеяться, а засыпая, всхлипывала.

Но всегда приходит утро, если мы остаёмся живыми. И однажды пришло утро, когда мне нужно было попрощаться и уехать. В это проклятое утро она смеялась как никогда, её смех звенящими колокольчиками падал на грязный снег жизни.

А перед этим, всего за пару дней до нашего прощания, шарманщик ночью заговорил. Может это был мой сон, не знаю точно. Знаю, что голос был тихим и хриплым, как и его шарманка, Он обращался ко мне, но говорил, как будто поверх меня. Впадина его глаза наполнилась страданием и слова были шершавыми и почти царапали воздух. В эту, одну из последних ночей, я стоял возле картины один и пытался молча попрощаться с изображением. И вот именно тогда, после моего слова "прощай!", он начал говорить, и вот что он сказал:

– Не приставайте месье к картинам. За 500 лет ничего не изменилось. Что то у вас появилось, что то пропало. Но в основном, всё то же. Пыль и слёзы, те же. Любовь по– прежнему разливается из золотого небесного ковша, но её капли попадают на людей очень редко. В основном они проливаются на землю. Птицы не просто поют, а ищут хлеба. Все поют и рисуют в поисках хлеба. А в поисках свободы убивают друг друга. А в спорах о счастье люто друг друга ненавидят. Ты разбудил мой сон вниманием. После тебя я продолжу играть в тишине моего холста. А ты уезжай, это место не для тебя, оно не для умных и любопытных. Знай, что здесь много невидимых евнухов, а некоторые портреты могут разговаривать, как я. Но ты уезжай, потому что все мы любим ту, которая почти всегда смеётся.

Я стоял с протянутыми вперёд ладонями, как на страстном суде. В воздухе оседала пыль, она касалась моего мокрого лица. В шарманке что то тихо звякнуло, и всё застыло, на картине и в жизни.

Боже, как долго она смеялась, когда мы прощались. Я трижды возвращался от машины и снова обнимал её. И каждый раз она смеялась всё громче, всё прекрасней, всё нежней. И потом я уехал. Я мчался по дорогам, открывал и закрывал душу, всё металось внутри и не находило покоя. И жизнь становилась серой и глупой. И никто в мире не сможет так смеяться. И никто в мире не сможет ночью голой стоять перед картиной слепого шарманщика. И просто, никто… И тогда я развернул машину и поехал обратно. Через несколько часов я вошёл в скрипучую дверь и стал звать её. Но всё молчало. Тогда я подождал, и пошёл в её комнату. Она лежала, грустно и вечно глядя в потолок. Рядом с ней был маленький бельгийский револьвер и много пятен крови. На столе, на блюдце, лежала записка: "Устала смеяться, а любить больше некого".

Я вышел в коридор и подошёл к картине. Холста внутри её уже не было, он не был вырезан, его просто не было, он просто пропал. На ненужной раме углём был нарисован маленький крестик. Я потрогал его и вернулся в комнату. И лёг рядом с ней, закрыл глаза и, конечно, тут же возник хриплый и великий шелест шарманки. Наверное, это пела смерть. И под этот шелест я стал готовиться к встрече с ней. И сказал той, которая смеялась: я пришёл в этот мир ни с чем и ухожу ни с чем. Я пришёл в эту жизнь к тебе, и ухожу к тебе…