Сегодня я научился не плакать

Рассказ.

Я выдувал из дудочки мелодии, и все они получались грустными.

Мальчик, сидевший на траве, свесил голову и смотрел в глубину травы. Ему девять лет, зовут его Стив. Я спросил, что он там видит. Он помолчал и ответил не мне, а самому себе:

– Сегодня я научился не плакать, когда хочется плакать.

– А как ты научился?

– Ну вот мама меня бьет. Родные мамы так больно не бьют. Но она мне родная, а бьет больно, как не родная.

– Она выпивает?

– Еще как. И тогда она сперва ласковая, а потом начинает бить. Я тогда всегда плачу, а сегодня догадался, что мой плач ее злит, и старался не плакать, и получилось. Но она хотела, чтобы я заплакал, а я все не плакал. Тогда она сама заплакала и обняла меня, и говорит о себе: «Какая же сука твоя мать…»

Стив скрутил пучок травы и высморкался в него. Нос у него покраснел. Задрал головенку:

– Ты играешь то, что я не могу рассказать словами. Может, мама станет лучше, если услышит твои песенки без слов.

– Нет, не станет она лучше, уж поверь мне, я таким играл… Такие добреют только на несколько минут, а потом превращаются в злых вампиров. Лишь один человек менялся надолго, жил когда-то здесь, злюка-подлюка старый горбатый мельник, но менялся надолго. После моей дудочки он почти три месяца был добрый: зерно и муку дарил, чужих детей по голове гладил. В эти три месяца жалко его было, он смотрел на детей, и плакал. Говорили, он был надзирателем в нацистском лагере смерти, где убивали и детей, а потом убежал в Америку.

– Я думаю, Майк, как легко люди меняются и из хороших становятся плохими.

– Не знаю, Стив, поймешь ли меня. Трансформацию человека допустил Бог, а закончил ее дьявол. Бывали барышни, обожавшие музыку Баха и Моцарта, они искренне сопереживали боль других, а потом становились безжалостными убийцами детей, загоняли их в газовые камеры и любили рассматривать абажуры из кожи убитых людей. Вот такие жуткие метаморфозы допускает Бог, а самое непонятное, почему Он допускает дьявола наполнять человеческие души таким нечеловеческим злом.

Стив что-то заметил за моей спиной:

– Большой Бен идет.

Бен подошел, шаркая по траве коричневыми подошвами. Он и вправду был большой, но рыхлый, с крохотным носиком на расплющенном как блин лице. Считали его деревенским дурачком, он никогда не смеялся и разные глупости говорил с серьезным видом. Вот и сейчас он сообщил новость торжественно и скрипуче громко.

– У Арчибальдов петух перестал кукарекать.

Горестно покачал лохматой головой и выдохнул:

– Хороший петух, жирный…

Обтер грязным рукавом рубахи глаза и добавил тихо и смущенно:

– Я любил слушать его пение…

Стив вырвал травинку, подул на нее, тоненько что-то зашептал.

Я зыркнул:

– Ты чего, пацан?

– На мамку колдую, чтоб сегодня добрая была…

Бен прислушался.

– А я мамку твою видал. Она Гартманам козу продала…

– Ну все, – обреченно склонил голову Стив, – опять напьется, будет недолго милая, потом долго злая…

Бен вдруг стал приплясывать, толстые ноги в огромных башмаках мяли траву, втаптывали желтые головки цветов, какое-то неприятное чавканье шло от всего этого.

– Прекрати! – закричал, рыдая, Стив, – прекрати, придурок, я так мало прожил, а мне уже жить не хочется…

Бен заморгал, ударил себя кулачищем по лбу, глаза его наполнились огромными слезами:

– А чего я, надо мной смеются, а мне не смешно, а у меня даже такой мамки не было… Бабка Элиза говорит, что меня подкинули.

И Бен залился горючими слезами, они текли его блинному лицу двумя потоками и бесшумно падали в траву. Волосы его как змеи метались по воздуху, он хрипло дышал: видимо, в траву падали не все слезы, и те, что оставались, булькали в нем.

Тогда я взял дудочку и стал играть этим слезам, стонам и крикам. И слышу, оба они замолкли, и с ними замолк мир, а из дудочки выдулся сноп синего цвета, и играть она стала сама, потому что я тоже заплакал.

А с неба вдруг полился дождь, и его капли казались солеными.

И Стив поднялся с земли, крошечный такой, и закричал:

– Это мир плачет с нами!..

Михаил Моргулис,

Норд-Порт, Флорида