«Мне нравится Америка, но жить бы здесь я не смог»

«Я бы мог назвать себя баловнем, если бы не прошел некий путь».

Театр им. Вахтангова завершил турне по США и Канаде. В прошлом году вахтанговцы привозили сюда своего нашумевшего «Евгения Онегина», в нынешнем – постановку Римаса Туминаса по романам Григория Кановича «Улыбнись нам, Господи», в которой одну из главных ролей играет Виктор СУХОРУКОВ. Специально для «Новых Известий» актер рассказал о том, чем удивили его Штаты и почему американская улыбка никогда не приживется в России...

– Виктор Иванович, в одном из интервью вы рассказывали, что учите английский язык.

– До сих пор учу. Утром учу, вечером забываю. Но у меня уже есть большие сдвиги. Я в этой поездке говорю по-английски, меня понимают... Проблема в другом: я не понимаю их. А так мне очень легко. Я уже могу спокойно обходиться без сопровождения.

– Было время в этом убедиться? У вас ведь очень насыщенный график.

– Немножко. Когда возвращаюсь в гостиницу.

– В Америке вы не в первый раз. Простите за наивный вопрос: каковы впечатления от нынешней поездки?

– Все поездки имеют свое название, своего автора. Все поездки, которые у меня были в Америке, имели свои причины и поводы. Эта поездка тоже готовилась заранее. И я был рад заявлению руководства, что Театр Вахтангова повезет в США «Улыбнись нам, Господи» – спектакль, который я обожаю. Роль, которую свято храню. Я выдержу любые провокации судьбы, гадости, интриги. Я выдержу всё – ради того, чтобы мой Авнер Розенталь оставался моим.

– До этого, помнится, Римас Туминас приглашал вас на другую роль, но сотрудничество не сложилось...

– Да, это был «Ветер шумит в тополях». Причем не сложилось по моей вине: я так и не мог себя пересилить.

– Теперь смогли?

– Не до конца, но смог. Понимаете, в чем особенность работы с Римасом... Он всегда «забывает» о том, какие задачи ставил перед актером вчера, и на каждой репетиции ставит их заново и заново. Его талант произрастает из какого-то маленького огородика в настенный плющ, который превращается в шикарную клумбу на площади. Он с каждым разом усложняет задачи себе и другим. Он уже не говорит: «Бог придет к вам», как было на первых репетициях. Теперь он говорит другое: «Не бог к вам придет, а вы к нему идите. Просите у него улыбку. Не сидите здесь, как на завалинке. Не играйте бытовую историю. Идите, найдите бога, поглядите ему в глаза. Попросите, чтобы он вам улыбнулся». Требует он очень активно, импульсивно, даже с каким-то безумием, желая довести наши роли до «живых фресок». Но поскольку любой спектакль – это процесс коллективный, то в одиночку здесь не справиться. Вроде как ловишь его задание, но только задание это не реализовывается, потому что мы внутри актерского сообщества еще не сговорились. Мы все эгоисты, сукины дети, мы цветы из разных оранжерей. Но думаю, мы обязательно когда-нибудь достигнем нужного результата, хотя этот спектакль и мучает всех. На него жалуются Симонов и Маковецкий. Они говорят, что это спектакль-вампир, что он вытягивает у них все соки, что он пьет кровь, что им тяжело играть, потому что нет сюжета. И тогда я начинаю защищать эту философскую историю о поиске счастья и говорю: «Так забудьте про сюжет! В жизни тоже нет сюжета». Есть паспорт: родился и умер. Сюжет только на каменной плите на кладбище, а пока мы живем, сюжета быть не может. Все непредсказуемо: билеты не проданы, или поезд ушел, или самолет упал, или река обмелела, или перевал завалило камнями. И давай мы будем играть спектакль, как взрывы на площадке по поиску алмазов. Зарядили, взорвали, собрали. Или не собрали. Или не нашли. Или динамит отсырел. Кто его знает. Как сказал один очень известный актер, «мне это неинтересно, мне скучно». А мне не скучно, потому что я все равно дышу, плачу, общаюсь с публикой, которая для меня священна. Но я понимаю – как ни крути, я в труппе Театра Вахтангова чужой. Приглашенный артист.

– Вы чувствуете это?

– Конечно. Я не вторгаюсь в их жизнь. Я прихожу на определенное задание – как в командировке. Я не сижу в театральном кафе, не хожу по коридорам. А зачем? Пришел, сел, приготовился, отыграл – ушел. Я их всех люблю. Но мы никогда не будем родственниками.

– К тому же актерский эгоизм сказывается, наверное...

– А мы и тянем одеяло в разные стороны. Мы это понимаем, мы с этим не спорим. Мы иногда лицемерно делаем какое-то замечание: ну вроде бы как по делу, а на самом деле это замечание: эгоист – эгоисту. Мы гасим этими замечаниями свет. Другой зажигает, а мы опять гасим.

– Спектакль называется «Улыбнись нам, Господи». Вы задумывались, что надо сделать в России для того, чтобы не только бог, но и люди тебе улыбались?

– Не надо ничего делать. Потому что улыбка – собственность индивидуальности. Не надо всем улыбаться одинаково. Американская улыбка мне не нужна. И хотя мне нравится Америка, я бы жить здесь не смог... Гуляя по Манхэттену в этот приезд, я вдруг увидел, что пожилая женщина ест макароны и заедает их булкой. Сидит молодой человек с вилкой и ножом и разрезает обыкновенный жареный хлеб. Как-то все это придает контраст тому образу успешной и счастливой Америки, который сложился у нас по голливудским фильмам. А улыбаться? Улыбка у американцев как чек в магазине. Это уже не проявление эмоций, а некий продукт, некий значок. Это некое удостоверение страны. Но это не чувства, это не правда, это не честно. Поэтому пусть улыбка Америки останется у себя дома.

– Я все-таки не соглашусь. Лучше улыбаться через силу, чем не улыбаться совсем. В московском метро в час пик такие хмурые лица!

– Ну, конечно, хмурые. Потому что люди забрались на 60 метров под землю. Какая тут улыбка! Садишься в поезд, и ты озадачен, как бы не проехать свою остановку.

– И часто «проезжают»...

– «Проезжают»! И опять не улыбаются – вот в чем дело. Но мне улыбок в России хватает. Хочется, чтобы люди больше улыбались? Хочется. Но для этого не надо улыбку импортировать, потому что чувства и эмоции импорту (и экспорту) не поддаются. Да и вообще не надо России навязывать свои чувства. Есть такая фраза: «Международный культурный обмен». Даже в рамках этого сотрудничества мы обмениваемся продуктами, а не душами. Это важно понимать.

– А название спектакля «Улыбнись нам, Господи» лично для вас звучит как лозунг?

– Есть другое слово – мольба. Вот как мольба он звучит. Дает надежду.

– То есть вы надеетесь, что однажды Господь улыбнется и вам?

– Разумеется, надеюсь.

– Спрашиваю потому, что вы очень успешный артист – этакий баловень судьбы. Казалось бы, зачем вам мольба и надежда...

– Я бы мог назвать себя баловнем, если бы не прошел некий путь, если бы я не опрокидывался, как лодка вверх дном, если бы я оставался все время на свету. Но если человек хотя бы на одну пятую оказывался в тени своей жизни, своей судьбы, то это уже не баловень. Не устаю удивляться, как сильна человеческая память. Она все время бьет молоточком вас по виску, напоминая о том, что в молодости вы оказались за бортом жизни. Уже могли ведь давно забыть о том периоде... Когда ты из-за конфликта с режиссером оказываешься на улице и начинаешь спиваться среди алкашей и маргиналов, то забыть это невозможно. В спектакле «Улыбнись нам, Господи» у меня есть мечта. Я знаю, что улыбку бога я не выпрошу, потому что у меня много актерских задач в этой постановке. Но я открою секрет. Есть в биографии моего героя – нищего лавочника Авнера Розенталя – две жизни: до пожара и после. И у меня точно так же было. И очень много чего не сгорело – я сам сжег. Подпалил к е...ни матери. Потом на этом пепелище погулял, проснулся, встал и пошел искать родник, или тазик с водой, или просто лужу, чтобы умыть свою грязную закопченную рожу и сказать: «Вить, давай начнем все сначала. Хочешь, мы уберем это место, где так нагадили? А хочешь, в другом месте построим все заново?» Я не выбирал, я не капризничал, а шаг за шагом начал выкарабкиваться из своей полупьяной жизни, чтобы построить новую. И вот тут-то, конечно, Бог мне помог. И именно эту свою биографию я продолжаю выстраивать. Говорят, артисты вживаются в образ. Я не вживаюсь, я игрок. Я играю. Но если бы вы знали, как много я плачу в этом спектакле. Это слезы от моих ассоциаций, от моих воспоминаний. Это слезы, под которые я подкладываю собственное богатство и собственную ущербность моей жизни. Так вот, есть у меня мечта – сыграть роль таким образом, чтобы зритель понимал, что Витька Сухоруков в роли Авнера Розенталя раздваивается между двумя жизнями – между двумя Авнерами.

Ой, сейчас плакать буду... (Замолкает на минуту, вытирает слезы). Как мне хочется, чтобы мои Авнеры – до пожара и после пожара – обязательно встретились. И чтобы они разглядели друг друга, чтобы зеркалом для них были их глаза. И когда они увидят друг друга, скажут что-то важное друг другу, мой герой умрет.

Но умрет счастливый, а не проклятый, не обиженный, не опустошенный. Уйдет в огромную старинную дверь, из которой брызжет солнечный свет. Так придумал Римас Туминас. И здесь моя личная задача без слов сказать публике: не бойтесь смерти – она наша великая космическая родственница. У нас на Земле все есть – мое, чужое, купленное, украденное, подаренное, но только есть одно родное для всех и каждого – богатого и бедного, глупого и умного – это смерть.

– То есть вы говорите о том, что без смерти жизнь была бы бессмысленной?

– Не совсем. Смерть абсолютна, жизнь – относительна. Потому что мы не знаем, что «там», и не знаем, что нас ждет. И поэтому уход человека из жизни – это восклицательный знак, а жизнь – многоточие. И последнее (мы ведь тоже об этом не задумываемся) – родиться – это случай, а умереть – судьба. Мы рождаемся без разрешения, случайно. Представь себе медицинскую картинку: миллиарды сперматозоидов бегают, догоняют друг друга. Крестики-нолики. И вдруг одна другую встретила, где-то чего-то зацепила, прижала к стене – и началось зарождение нечто нового, чему потом припишут и судьбу, и дадут имя.

– Ваш Авнер говорит в спектакле: «Я знаю человека, который никогда бы не опустился до плохого поступка. Это Авнер до пожара». А вы знаете себя «до пожара»?

– Я играл второстепенные роли, массовку и на большее не рассчитывал. А потом, когда все случилось, когда все кончилось, я растерялся – не понял, что мне делать дальше, ведь меня лишили любимой работы. Я себя готовил только к тому, чтобы не умереть, не оказаться в долгу, не сесть в тюрьму... Мне хотелось быть нужным людям. Но такое желание – иллюзорно. Разве мог я предположить, что Москва примет меня с такой любовью, с такой радостью, с такой любвеобильной корыстью. Уж этого я точно предугадать не мог. Поэтому чего бы не стал сегодня делать Сухоруков? Ой, какой хороший вопрос... Я знаю, что тот Сухоруков завидует сегодняшнему Сухорукову, тот Сухоруков не верит в сегодняшнего Сухорукова. У меня про нынешнюю жизнь родилась поговорка: «Как не со мной». Потому что тот Сухоруков остался там, и он подглядывает за мной сегодняшним и говорит: «Быть этого не может. Ну, давай, живи, радуйся, только не потеряй. Только не потеряй! Только не потеряй!» Мой, «допожарный» Сухоруков не умер, он остался во мне.

Виктор Борзенко,

Нью-Йорк – Бостон