«Родной язык» с Виктором Шендеровичем

Писатель рассказывает о том, что происходит с языком

– Виктор, писатели – это люди с обостренным слухом, особенно чутко они относятся к языку. Вы работаете на сцене, на телевидении, на радио, в литературе уже много лет. Как меняется язык?  Что происходит с языком?

– Только что я в «Фейсбуке», как сейчас говорят, «запостил» – вот, кстати, наши деды нас бы не поняли, запостил, перепостил, отскриншотил. Язык, разумеется, все впитывает. Вот разговор за соседним столиком, девушка одна другой рассказывает какую-то коллизию. Звучало это дословно так: «А тут типа я такая опа, а он сразу упс». И ты вдруг понимаешь, что ни одного слова, которому тебя учили, там нет, и при этом ты все понимаешь. Я вспоминаю, когда появилось слово «тусовка». Я очень хорошо помню, как учителя нам говорили, что это грязь, как можно русский язык портить, какая-то «тусовка». Прижилось почему-то. Самое интересное, что меняется наполнение слов, конечно, и про это уже есть анекдоты. «Мальчик в клубе склеил модель», – анекдот недавний, про то, что это звучит в наши дни и в 1930-е годы совсем по-разному.

– В новом жаргоне у вас есть какие-то слова-любимчики, слова-аллергены?

– Все эти бесконечные слова «типа», «как бы». Вопросительное «да», которое было очень обаятельное, скажем, у Бродского: «Да?». Вдруг оно прилипает.

– Это интонационный англицизм.

– Я понимаю, но я-то не англосакс, я хотел бы разговаривать на более чистом, грамотном, законченном русском языке. Вот я вам расскажу один случай, когда я понял, как поменялся язык на длинной дистанции – это же видно на длинной, на короткой меньше. 20 лет назад в Бостоне я попал в дом к Жене Померанцевой, она сама просила, чтобы ее называли Женя, хотя ее годовалым ребенком увезли на том самом корабле Врангеля из Крыма. Она дочь последнего генерал-губернатора Туркестана царского. Померанцева она по мужу, муж – герой бельгийского сопротивления, погиб в гестапо. Она после войны перебралась из Европы в Америку. Женя Померанцева, с которой я общался день, разговаривала на том языке, на котором, видимо, разговаривали между собой герои Толстого, уже не совсем Чехова, но Толстого. Это был абсолютно чистый хрустальный русский язык без советских примесей, без блатняка, без всего новояза нашего советского. Я вдруг понял, что я слушаю впервые, мне было 40 лет, что я впервые слушаю собственно русскую речь. Это была совершенно незамутненная интонационно, словарно русская речь. Вот с тех пор я не слышал такого языка.

– Насколько политизирован современный русский язык? Какую роль политика играет в эволюции русского языка?

– Да, это интересный вопрос, кстати. Зощенко иронизировал: «Фраза у меня короткая, доступная бедным». По роду работы политики, поскольку они адресуются к бедным, как правило, имея в виду даже не материальное положение, а то самое, которое, видимо, имел в виду Зощенко, усмехаясь, ментально бедным. Должно быть просто, понятно, вульгарно. Вульгарность – синоним демократизма. Именно поэтому «отрезать, чтобы не выросло», «замучитесь пыль глотать», «бабушка, дедушка» – это вызывает огромный восторг той самой аудитории, электората. Это мы поморщимся, но ему плевать на нас, мы отрезанный ломоть. Он обращается к своей аудитории, они узнают своего по казарменной речи, по приблатненной шуточке, по грубости – это свой. Я очень хорошо помню вой, просто гул и вой, который поднялся на Верховном совете, уже российском, потому что был Гайдар, он употребил слово «отнюдь», отвечая на какой-то вопрос. «Отнюдь нет», – сказал он и продолжил свою мысль. Раздался гул и вой, потому что он, не желая никого оскорбить, он просто ударил по лицу. Потому что слово «отнюдь» указывало для них на то, что он чужой. Такой же гул и вой раздавался, если вы помните, на Сахарова и раздавался, думаю, по большому счету по той же причине: они не могли понять, что он говорил. Говорил-то он вещи абсолютно простые, но само построение речи вызывало звериный топот и вой. Так разговаривал Лихачев, так разговаривал Мамардашвили. И это, конечно, вызывало именно политическую реакцию, потому что лексика и манера речи прямо указывает на твое в том числе отношение к базовым ценностям.

– В Думе часто звучат такие слова, как «демократия», «выборы», «избиратель», при этом, как кажется, все эти слова лишены своего основополагающего смысла. Как все-таки привыкает человек к пустопорожней лексике, к шелухе?

– Декарт говорил, что человечество избавилось бы от половины своих несчастий, если бы смогло договориться, люди смогли договориться о значении слов.  Слово «христианин» ничего не объясняет, просто ничего, потому что это может быть Гундяев, может быть Александр Мень. Если мы говорим о политике, то там, конечно, Жириновский имеет заведомое преимущество перед Гайдаром, популист, демагог имеет заведомое преимущество перед интеллектуалом, потому что для интеллектуала мир сложен и много спутанных ниточек, он видит свою честную работу в том, чтобы эти ниточки распутывать, а это медленное занятие. А популисту нужен немедленный результат, поэтому все спрямляется, все простыми цветами, такими, как в детском саду, есть красная краска, белая, черная, все очень просто. И желательно, чтобы не возникало никаких вопросов.

– Давайте перейдем на личность, на вашу личность. Вы выступаете перед разными аудиториями и в России, и за границей, вы прислушиваетесь, принюхиваетесь к этой аудитории, чтобы изменить лексику и даже грамматику?

– Однажды меня привезли в город Нарьян-Мар, я потом узнал, что афиша звучала как «Вечер юмора», то есть люди пришли на вечер юмора, а тут я, никакого отношения к тому, что они имели в виду под юмором, не имеющий. Просто ни одного знакомого слова не было. Сидели люди, я начал читать, они начали всматриваться, всматривались недолго. Минуте на восьмой мне человек сказал: «Кончай фуфло гнать», просто из зала громко. И был прав, потому что категорически мне не надо было выходить в этот клуб – это была ошибка. А эти люди ни в чем не виноваты, и я в общем-то тоже ни в чем не виноват. В том же Нарьян-Маре на следующий день у меня был концерт в другой аудитории, где люди пришли на мой афишный концерт, в том же Нарьян-Маре сидели люди, пришедшие на мою лексику, смеявшиеся моим шуткам, совершенное единение. Между этими двумя случаями было метров 700 территориально.

– А вы гнали то же «фуфло»?

– Я гнал то же фуфло. Должен сказать, что в этом смысле моя публика в Нарьян-Маре почти ничем не отличается от моей публики в Сан-Франциско, Мельбурне, Иерусалиме, Москве. Моя аудитория – естественным образом люди, которые читали те же книжки, что и я, поэтому им кажется смешно то, что кажется смешно мне. Эта аудитория размазана ровным слоем по земному шарику, и в Нарьян-Маре она есть, и в Мельбурне она есть. И это одни и те же люди, одни и те же лица. В Израиле можно чуть-чуть больше позволить себе еврейской темы, какого-то еврейского юмора, который тоже есть. Знаете, как радиация бывает: на этом квадратном метре счетчик Гейгера свистит, а рядом нет. Вот в одном и том же зале вдруг начинается гомерический обвальный хохот, какое-то пятно, сидит какая-то компания и оттуда хохот, а вот тут холод в пяти метрах от них. Это может быть смех на фамилию персонажа, которая вдруг совпадет с сидящим в зале, так бывает тоже.

– Интернет, социальные сети создают новый язык, по крайней мере, влияют на язык. Вы испытали на себе влияние интернета?

– Появился новый язык, огромное количество мемов, причем слово «мем» не совсем старое, вполне себе свеженькое. Что такое новое поколение? Это когда ты должен переспрашивать, где смешно. Я у своей дочери узнал, что такое «фиолетово». Я помню, как какой-то молодой человек после «Кукол», в 1996 году я впервые услышал, он мне сказал, что это реально «круто». Я, как иностранец, пытался понять, что собственно, я понял, что он меня хвалит, но вот «реально круто»? Разговор у меня в армии по поводу значения слов – другая планета. Когда я действительно, надо сказать, пришел не подготовленным в армию, я не знал знаков отличия, я не понимал лычек – одна, две, три, большая, широкая, продольная, поперечная. Я отличал легко Баха от Глинки, а этого я не знал. Не желая никого обидеть, я просто уточнил у старшего по званию, у сержанта, я уточнил, как мне к нему обращаться, потому что я не знаю. Страшный сержант Ваха Курбанов, чечен, а я был с высшим образованием и москвич, и еврей, и все это вместе позволяло ему предположить, что я над ним просто издеваюсь. Ему было 18 лет, мне 22, я говорю: «Как мне к вам обращаться?».  И он мне говорит: «Ну ты бурый, Шендерович, ты бурый, ты бурый». Я искренне совершенно переспрашивал у него, потому что я знал, что бурый – это бурый мишка может быть, бурый – это цвет. Я спрашивал, что он имеет в виду. Оказывается, бурый – это наглый. Потом я вспомнил Шуру Балаганова, «забурел, забурел» – говорил он на Остапа. Потом я вспомнил, что я слышал это в близком значении, но я переспрашивал у него. Он снова на меня орал, плавно переходя к мордобою. Но штука в том, что просто столкнулись две цивилизации, дело в том, что мы в принципе не обязаны были встречаться – это другой вопрос, но мы встретились, и мы были в большом расстройстве от полного непонимания, как марсиане. Интернет, конечно, сегодня это совершенно новый язык, новые правила. Точно так же иногда тяжелые недоразумения и обиды возникают от непонимания правил.

Однажды я просто забыл отдавить клавишу Caps Lock, и все заглавными буквами напечаталось. Я не придал этому никакого значения: какая разница, это же не книга. Я получил обвал: что ты кричишь? Потому что заглавными буквами пишется что-то важное – это крик. Я в программе «Итого» на НТВ прибеднялся вполне сознательно, я разговаривал сниженным языком на полусленге, за это я тяжело потом платил в обыденной жизни, потому что меня узнавали в ту пору, со мной хотели выпить, меня брали за рукав, ко мне обращались на «ты». И до сих пор, мне скоро 60 лет: «Витек, ну как?». Он узнал, подходит человек, берет меня за локоть, начинает со мной общаться. Ему в голову не приходит, что мы не знакомы, что я гожусь ему в отцы, что со мной так не надо, он не отличает образа, а я в таком образе существовал.

– У меня к вам последний – лирический – вопрос: вас когда-нибудь допрашивали в ФСБ, КГБ, прокуратуре, милиции? Если да, что это за язык допросов?

– Допрашивали несколько раз. Первый раз допрашивали в армии в особом отделе, потом несколько раз по разным поводам, более или менее забавным, я приходил на допросы. Нет, самый опасный допрос, игл под ногти не было, но как раз самый опасный следователь – это вежливый. Я мог бы это знать и по Солженицыну, и по литературе русской, богатой на этот счет. Человек, который располагает к себе, человек с интеллигентной лексикой, вежливый, но который ищет, куда просунуть рычаг, потом надавить и вдруг оказывается, что ты уже в поле действия какой-то статьи находишься, сам об этом рассказал. Такой у меня был старший следователь, снятый с убийства Листьева, которое до сих пор не расследовано, он занимался следствием по вопросу об оскорблении Ее величества в программе «Куклы» в 1995 году, следователь Костин, старший следователь по особо важным делам, снятый с дела об убийстве Листьева. Поэтому дело об оскорблении Ее величества расследовано многократно, а убийцу Листьева так и не нашли. Да, следователь занимался мной, а не этим. Вот это был вежливый, корректный человек, вполне образованный, ставивший правильно в протоколе запятые, настоящее чудовище, именно потому, что это был человек, с которым я мог нормально разговаривать, как с вами, читавший книги, откликавшийся на цитаты, катехизис наш интеллигентский, Булгаков, Ильф и Петров, все это было понятно, что он это читал, знает. И при этом он был занят, внимательно меня слушая, был занят тем, как бы меня посадить. Такая была игра. Он воспринимал это как работу, ему сказали – он делает, и он искал – как. Ты настороже, когда ты имеешь дело с человеком с другой планеты, и это на нем написано, но ты, по крайней мере, предупрежден.

Игорь Померанцев