Родственник ли я Хилари Клинтон?

В Москве только что вышла книга Михаила Моргулиса «Тоска по раю».  Публикуем отрывок.

Жили мы и в Чикаго, не так мало, двадцать четыре года. Я не любил этот город из-за бесконечных ветров и грязной зимы. Его и называют городом ветров. Наш дом был в белых пригородах, с чинными жителями. Но иногда мы с Титовой убегали в старые кварталы Чикаго, где находились джазовые клубы. Чикаго, один из центров, вернее, одно из сердец американского джаза. Особенно нам нравился обшарпанный клуб «Фитцджеральд». Посетители входили туда через огромную зеленую дверь. На двери было выцарапано «Ella – love!». В этом клубе когда-то пела легендарная негритянка Элла Фитцджеральд, и стены клуба хранили память о ней. На них оставляли записи свидетели ее исполнения, и потомки, помнящие об Элле. Обычно, мы старались сесть в углу, заказывали малиновый лимонад, и ждали. В этот клуб приходили старые музыканты-джазмены, игравшие в великих оркестрах Дюка Эллингтона, Глена Миллера, Чарли Паркера... Они небрежно усаживались за столиками, перекидывались простыми дежурными шуточками. Музыканты были черными и белыми, небольшими и высокими, у каждого было что-то джазовое, смешная кепулька, шарфик под горло, смешной платочек в горошину, торчащий из кармана джинсовой курточки... А на сцене старался дежурный оркестр, молодые ребята пытались издавать необычные звуки и голоса. Но потом наступал дивный момент, когда какой-нибудь старик вытаскивал свой саксофон, и начинал выдувать что-то такое не такое. Вставал другой, вытаскивал трубу, становился рядом и тоже начинал дуть, они смотрели друг на друга и выгибали брови. Выходил еще один, ему уступали пианино, он вступал в музыку, как погонщик буйволов в воду африканской реки, и они шли за ним, за его выкриками, но он давал им перебивать себя, и они кричали саксофоном и трубой о мечте, которая далеко. Потом выходил еще один, ему уступали контрабас, и он начинал медово жужжать разбуженным шмелем, его звуки падали, как сгустки меда в траву... И он подпевал себе губами, а губы были, как разрезанная сарделька. Потом выходил еще один в шапке с козырьком назад, ему уступали барабаны, и он начинал шелестеть металлическими щетками, а потом нежно стучаться в животы барабанов, а потом уводить всех игроков и слушателей куда-то в дебри мечтаний и сладких истомленных вскриков, и потом они начинали играть все вместе, не мешая друг другу, уступая друг другу. Они импровизировали невнятно, шепотом, словами музыки, но и губами подпевали и сладко бормотали, и мычали как будто в прекрасном бреду... И они смотрели друг на друга и на нас невероятно счастливыми глазами, их брови изгибались, ресницы прикрывали глаза, они ходили по своим придуманным райским садам и обо всем увиденном рассказывали нам... И потом наступала тишина, и мы выходили из сладости райских садов и начинали аплодировать и смотреть влюбленными глазами на этих чародеев, прославляющих жизнь и любовь.

Джаз – это то, что не скажешь словами, это та свобода, которую людям не достичь, это та любовь, к которой людям не дотянуться. Вот что такое джаз!

Люди любят легенды и поэтому их сочиняют. Меня много раз спрашивали в Москве, родственник ли я Хилари Клинтон. Нет, не родственник. Перефразируя Марка Твена, слухи о моем родстве с ней значительно преувеличены.

Хилари Клинтон. Как я ее когда-то жалел, уважал, любил! Потом просто уважал. Потом пропало все. Вспоминаю время, когда она была женой нового президента Билла Клинтона. По непонятной тогда мне причине, большая пресса стала обливать ее едкой и злой грязью. Рассказывали о любовниках, назывались имена. Но не такая она была женщина, чтобы описанные вещи соответствовали правде. Думаю, что правды в этом, вообще почти не было. Это было задолго до Моники Левинской. Однажды я был в церкви, и во время общей молитвы вдруг увидел в воображении ее страдающее лицо. Конечно, ежедневно миллионы людей страдают в нашем мире, но мы их не видим. А тогда появилось передо мной именно ее лицо. И я, по какому-то наитию, написал ей письмо, в котором просил две недели не читать газет, не смотреть телевизор, не встречаться с друзьями, и постараться меньше встречаться с мужем. Я просил ее заниматься только маленькой дочкой, Челси. (Когда Челси было уже 28 лет, она передала мне через студентку Реббеку Строун, что помнит то время и сохранила копию того письма). Я также писал, что Господь в эти трудные для нее дни особо любит ее, жалеет и охраняет. И что я сам приношу свои молитвы к Богу, и буду просить Его о ней, о мире ее сердцу. Чтобы письмо побыстрей попало к ней, я попросил передать его доброго знакомого, сенатора Марка Хетфилда. Сенатор потом мне рассказывал, что отдал ей письмо в коридоре Белого Дома. В этот день вашингтонская газета, не помню какая точно, кажется «Вашингтон Пост», напечатала о ней очередную грязную статью. Неожиданно для Сенатора она стала читать письмо прямо в коридоре. Дочитала, и несколько слезинок покатились по ее щеке. И говорит Сенатору: Да, сенатор, на всю страну меня пожалел всего один человек!

Марк Хетфилд добавил: Всего один, и родом из России!

 Она написала мне письмо, которое я храню. Потом еще несколько. Она писала, что ни от кого не ждет благодарности. Спрашивала, правильно ли это. Я отвечал, что правильно. Что любви и денег в этой жизни не бывает слишком много, их всегда не хватает. И искренние благодарности стали такой редкостью, что их можно продавать на аукционах.

Когда она стала сенатором, а потом Госсекретарем, письма прекратились, это и понятно. Я был на другой стороне, с республиканцами. Я благодарен ей всю жизнь за один прекрасный поступок по отношению ко мне. Результат этого поступка длился всего минуту, но остался в душе навсегда. На молитвенном завтраке с президентом страны, она познакомила меня с ее гостьей – матерью Терезой. Это было на вашингтонской улице, возле отеля Хилтон. Я ждал, их охранник стоял возле меня. Недалеко: маленькая мать Тереза рядом c госпожой Клинтон. Но вот та махнула рукой, я подошел к ним. Мать Тереза зорко на меня посмотрела и говорит: «Вижу, что Богу служишь. Будешь потом служить Ему больше. И будешь падать. И вот тебе совет, когда упадешь, не жди, чтобы тебе дали руку, поднимайся сам. Сам, только сам, а не хватит сил, Он протянет руку». И перекрестила меня своей маленькой рукой.

После этого я часто повторяю, что люди, это руки Бога на земле.

Перед этим, на молитвенном завтраке, ей дали слово, она стала за кафедру, но ее не было видно, кафедра высокая, а она крошечная. Бросились к ней всякие высокопоставленные люди, стали под ноги подсовывать какие-то огромные книги, может быть законы страны. Она взгромоздилась на них и стала кричать в зал: «Не делайте аборты! Не убивайте детей! Отдавайте их мне. Бог даст мне деньги на их воспитание и жизнь!». Зал, состоящий в основном из христиан, зааплодировал, все встали. Президент Билл Клинтон, растерялся. Он перед этим одобрил закон об абортах. Я увидел, как Хилари, почти незаметно, ударила его локтем в живот, и он мгновенно стал аплодировать, успев одеть на лицо лучшую из своих улыбок.

Да, многое изменилось с тех пор, умерла мать Тереза. Ушла маленькая в большие небеса. Но я не забываю ее лицо, и очищенные ее присутствием замечательные глаза Хилари Родем Клинтон.

Меня еще часто спрашивают: Почему Челси, ее дочь, не пригласила на свадьбу Обаму?

 Может быть, я ошибаюсь. Но думаю, потому что Челси узнала, что, когда шла предвыборная схватка Обамы и Хилари, Обама на деньги из своего огромного бюджета покупал местных политических деятелей, которые призывали народ голосовать за, чуть не сказал антихриста, за Обаму. Хилари об этом молчала, Билл Клинтон тоже, а вот Челси свое отношение продемонстрировала.

Я иногда думаю о закрытом от всех в мире Хилари. О чем она думала, о чем мечтала. Мне кажется, о том, чтобы была по-женски счастлива Челси, чтобы она на равных любила своего мужа, и чтобы муж был не очень красивым. И Челси нашла такого человека, Марка, из ортодоксальной еврейской семьи. Нашла его студенткой, а замуж вышла в 32, но была счастливой. А Хилари, возможно, думала, что когда станет президентом, то сможет вызвать к себе на работу какого-нибудь восторженного студента, и она совершит поступок такой же, какой совершил ее муж с Моникой. И отомстит ему, арканзасскому юристу с лживыми ласковыми глазами. И она, конечно, сможет это сделать, но не сделает. Не сделает! Потому что именно так благородные дамы мстят плебеям, даже если они президенты. Но она отказалась и от этого. Ее месть приняла другие формы: Ты предал меня, любимый! Ты не хотел, чтобы я служила тебе, любимый. И теперь, получай! Я буду служить черному кенийцу. А ты побудь в стороне.

Такой сценарий возможен. Но я не хочу в это верить. Я помню ее страдающее лицо, помню ее прекрасные глаза, когда она смотрела на мать Терезу, и не верю в реальность того, что сейчас написал.

Недавно, когда умерла ее мать, послал ей письмецо, где написал, что после любви Божьей, наибольшая любовь у матери к ребенку. Просил ее благодарить ушедшую мать за любовь к ней, дочери. Был короткий, профильтрованный ответ: Не забыла. Мы должны жить дальше. Смерть даже близких – не причина для остановки. Но помнить – будем.

Думаю, при личной встрече, она бы сказала иначе.

Михаил Моргулис,

Флорида