Михаил Звягин: «Я всего лишь свидетель своего времени»

Художник и скульптор Михаил Звягин о своей жизни и творческом кредо.

В Синоде русской православной церкви заграницей прошло чествование выдающегося художника и скульптора Михаила Леонидовича Звягина. Скульптор через общество «Северный Крест» передал в дар РПЦЗ выполненный из бронзы бюст Александра Пушкина. В своей работе автор запечатлел последние минуты жизни великого поэта, он еще с нами, но уже уходит в вечность. Эта работа много раз выставлялась в галереях Нью-Йорка и всегда находила самый живой отклик в сердцах зрителей. После церемонии передачи, первоиерарх РПЦЗ митрополит Илларион дал торжественный обед в честь Михаила Леонидовича. Все, кто знаком с Михаилом Звягиным и его творчеством, с глубоким уважением относятся к его таланту, целеустремленности и доброте. Мы попросили художника рассказать о себе и своих корнях, о своем творческом становлении и кредо в искусстве.

Родился я в Ленинграде, в 1931 году. Отец работал на заводе, мама вела домашнее хозяйство. Мама очень рано стала приобщать меня к рисованию. Она покупала мне цветные карандаши, краски, альбомы. Над диваном у нас висела картина с замком на скале на берегу моря и парусом на горизонте. Эта картина запомнилась мне на всю жизнь. Тогда она казалась мне настоящей сказкой и верхом совершенства. Она будила воображение и звала куда-то в прекрасное далеко. К сожалению, во время войны картина была потеряна.

Началась война и отец ушел добровольцем на фронт. Мне было десять, младшей сестренке шел третий год. Я очень любил отца, так и вижу его добрые глаза и, словно смущенную улыбку. Фронт подошел к Ленинграду. Как-то, во время бомбежки, когда мы сидели в бомбоубежище, а над городом навис рев сирен, кто-то крикнул нам, что у нашей квартиры стоит раненый отец. Что с нами было!.. Все кинулись домой. Отец стоял у дверей, опираясь на палку. Видно было, что стоять ему очень трудно. После госпиталя его оставили служить в городе.

Блокада началась для ленинградцев с пожара на Бадаевских складах, куда, по-видимому, по чьему-то преступному приказу (как тогда говорили шепотом) были свезены запасы продуктов со всего города. Зенитная защита была тогда недостаточна, и после налета немецкой авиации склады горели несколько дней, застилая город черным дымом. Все понимали, что это катастрофа. Голод начался почти сразу. Сначала пропали продукты, потом голуби, а затем и другие животные. Что такое голод могут понять только те люди, которые на себе его испытали...

Все это свалилось на нас неожиданно и тяжко. Жгли мебель, жили на 125 грамм блокадной пайки, с постоянными, как наваждение, мыслями о еде.

Потом, через несколько лет, тема блокады появилась в моих детских рисунках, когда я занимался во Дворце пионеров.

На подробностях блокады останавливаться не буду. Это очень тяжело. Кто этого не перенес, не поймет меня. Смерть от голода была повседневной реальностью. И в этой реальности проходило детство. Мы быстро взрослели. На руках у матери в госпитале умер от ран отец. Я очень любил его, моего доброго отца и очень переживал его смерть. Мы остались одни. Родных не было.

В апреле 1943 года через Ладожское озеро эвакуировались в Вологодскую область. Там в мою жизнь навсегда вошла любовь к русскому пейзажу. Рисовать очень хотелось, но не было ни красок, ни цветных карандашей, ни бумаги.

В 1944 году мы вернулись в Ленинград. Я стал ходить во Дворец пионеров на занятия кружка ИЗО к замечательному человеку и педагогу М.А. Гороховой. Под ее руководством мы рисовали преимущественно натюрморты, а также выполняли композиции на тему блокады. Я очень полюбил эти занятия и свой Дворец пионеров и на занятия приходил всегда пораньше.

Жилось трудно. В школе я учился неважно, особенно по математике: сказывались блокадное, потерянное для занятий, время. В эвакуации в школу приходилось ходить за три километра. Я мерз, но ходил…

 В 1945 поступил в Архитектурно-художественное ремесленное училище на альфрейное отделение, которое готовило мастеров отделочных работ. Благо, там одевали и кормили три раза в день. В 1949 году я закончил училище, получив 5 разряд и аттестат. И в том же году поступил в среднюю Художественную школу при Академии художеств (СХШ), однако через год был отчислен за неуспеваемость по всем математическим предметам.

В 1950-м занимался в разных студиях, а также много писал с натуры.

В следующем году был призван в армию, в автобат. Мне повезло: я служил в Москве. Жизнь художника в армии известна: красил придорожные столбы и туалеты, изготавливал стенды, рисовал картинки для армейского начальства, делал политические карикатуры и печатался в армейских газетах.

В 1954 году демобилизовался и вернулся в Ленинград. Поступил работать в цех по росписи тканей, точнее, платков. Этот цех помещался на территории Александро-Невской лавры. Работа была интересная и велась в сложной, но бесконечной по своим возможностям технике горячего батика, которой, со временем, я в совершенстве овладел.

В том же году я впервые показал свои работы на выставках в Союзе художников в Ленинграде и Москве. Работы заметили, и в тот же год осенью я был принят кандидатом в Союз по разделу декоративно-прикладного искусства. Поступил в Художественное педагогическое училище им. Серова. Меня приняли сразу на III курс живописного факультета. Окончив его в 1961 году, получил диплом учителя рисования и черчения. Во время учебы много выставлялся по двум разделам: декоративно-прикладного искусства и живописи. В 1962 году был принят в Союз художников СССР.

1970-е – годы напряженных поисков пластической выразительности: пейзажи, натюрморты, обнаженная натура... «Инвалид с острова Валаам» – картина, исполненная в 1981 году, явилась, своего рода, броском в мир сложнейших человеческих проблем, прорывом сквозь пелену фальшивого академизма, которой наше общество слишком долго отгораживалось от своих инвалидов, уже принимая украдкой новых – из Афганистана. Эта реальность никак не стыковалась с оптимистичными военными репортажами. Именно в этот период началась моя работа над самой масштабной по размеру и замыслу картиной «Бабий Яр», над холстом, которому я отдал пять лет своей жизни

О трагедии в Бабьем Яру впервые услышал я еще в армии, от солдата-киевлянина, казарменная койка которого была рядом с моей. Будучи еще мальчишкой, он видел трагедию собственными глазами, и его рассказ потряс меня. Воображение начало рисовать жуткую картину, но я еще не был готов к осуществлению такого замысла. Мне понадобилось еще около тридцати лет, чтобы я почувствовал в себе силы взяться за такую сложнейшую тему. Начав писать холст в 1980 году, я смог его закончить только в 1985-м. Тогда же я представил картину на выставку, однако, она была отвергнута почти единогласно. «За» был один единственный голос из почти двадцати членов выставкома, и он принадлежал Глебу Александровичу Савинову. Я и сейчас благодарен ему за ту поддержку.

За последние 10-15 лет мне удалось неоднократно побывать за рубежом: в Болгарии, Германии, Югославии, Италии, Франции… Эмиграция в США и жизнь в Нью-Йорке расширила мой кругозор и заставила по-иному взглянуть на многие вещи, как в творческом, так и в жизненном плане…Очень много дали посещения галерей и музеев Западной Европы и США.

Меня волнует то, что я вижу вокруг, и я пытаюсь средствами моего искусства отобразить этот мир: такой сложный и порою очень жестокий. Мы живем в сложное время – время переоценки ценностей. XX век, один из самых жестоких в новейшей истории: две мировые войны, десятки миллионов погибших, крушение идеалов гуманизма, попрание законов бытия и человечности…

Мои картины – это мое понимание происходящего в мире и мои тревоги. Сюжеты моих работ неоднозначны. Я пишу то, что я вижу и то, о чем думаю. Зачастую мои картины не для слабонервных. Это – мой крик души, мне хочется достучаться до сердец людей, но увы... Мы живем в Зазеркалье, где нам говорят одно, мы видим другое, а происходит нечто третье. Мои холсты – это зеркала окружающего меня мира, нашего времени. Кругом бесы и маски. Что нам откроется, когда маски будут сняты?!.

Я художник второй половины XX века. Мой взгляд на мир есть некая трансформация происходящего, другой угол зрения. Смотрите, думайте, вслушивайтесь в гул эпохи. Хочется думать, что третье тысячелетие будет другим, я очень на это надеюсь. Я же лишь свидетель своего времени и своим искусством пытаюсь это выразить и донести до зрителя.

Юрий Сандулов,

фото автора,

Нью-Йорк