Не вымысел, а домысел не без умысла

Писатель Соловьев из Нью-Йорка о герое, который из зависти заражает друга Вырусом.

Владимир Исаакович Соловьев (р. 1942) – писатель, критик, кандидат искусствоведения, политолог. Жил в Ленинграде и Москве, с 1977 года живет в Нью-Йорке (США). Окончил Институт живописи, скульптуры и архитектуры Академии художеств, защитил диссертацию «Проблематика и поэтика пьес Пушкина» в Институте театра, музыки и кинематографии. Единственная книга, вышедшая в СССР до вынужденной эмиграции, – антология «Муза пламенной сатиры» (составление, предисловие, комментарии). Тем не менее был принят в Союз писателей СССР и Всесоюзное театральное общество. Автор сотен статей, около 40 книг на русском языке, среди которых «Борьба в Кремле. От Андропова до Горбачева» (1986), «Борис Ельцин. Политические метаморфозы» (1992), «Довлатов вверх ногами. Трагедия веселого человека» (2001), «Post mortem. Запретная книга о Бродском» (2006), «Не только Евтушенко» (2015), «Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых» (2016), «США. Pro et contra. Глазами русских американцев» (2017), «Кот Шрёдингера» (2020), «Бог в радуге» (2021). Книги изданы на 12 языках в 13 странах.

Книги Владимира Соловьева – такие, как написанная еще в России горячечная исповедь «Три еврея», политический триллер «Борьба в Кремле», роман-байопик «Post mortem. Запретная книга о Бродском» и исторический роман о современности «Семейные тайны» – парадоксальны, провокативны, на грани фола. В недавние годы в Москве вышло немало книг, включая мемуарно-исследовательское пятикнижие «Памяти живых и мертвых» и в соавторстве с Еленой Клепиковой книга-предсказание о Трампе еще до его победы на выборах «США – рro et сontra». Последняя книга – «Бог в радуге. Энциклопедия русской жизни в Америке в 25 историях». С Владимиром СОЛОВЬЕВЫМ побеседовал Давид ГАЙ.

– Владимир, начну не с литературного, а с географического вопроса. У вас дюжины книг на дюжине языков, не говоря о регулярных публикациях в престижных СМИ по обе стороны океана. Резонансные, востребованные, прорывные книги. Почему после стольких лет ежегодного, а то и чаще книгоиздательства в России вы стали выпускать ваши новые творения в Америке? Вот уже три названия за год с небольшим: «Кот Шрёдингера», «Закат Америки» и подряд 600-страничный фолиант «Бог в радуге. Энциклопедия русской жизни в Америке в 25 историях.

– Что касается моего романа-трактата «Кот Шрёдингера», то хотя он обречен на успех в России ввиду своей актуальности, по той же причине время там для него еще не пришло. Два последних помянутых вами издания – по сугубо экономическим причинам: у нас на географической родине не до книг. Сошлюсь на собственный опыт. Хотя мои книги выходили в России в разных издательствах, последние лет 10 я успешно издавался в «Рипол Классик». Потому они и решили выпустить издание моей самой известной и скандальной книги «Три еврея» – в двух томах, с дополнениями, комментариями, полемикой, наподобие академического. Однако по ковидно-экономическим причинам издание было заморожено. Нетерпение авторского сердца – пока суд да дело, я начал издавать книги здесь. Но еще не вечер – говорю не о моей закатной жизни, а о моих книгах. Кто спорит, надежда – хороший завтрак, но плохой ужин, однако о последних книгах ведутся уже переговоры, чтобы издать их в других русскоязычных странах, окромя Америки.

– Ну, книге о русской Америке сам бог велел выйти перво-наперво в Америке, согласитесь. Название «Бог в радуге» отсылает к библейской радуге в облаке, которую Бог положил знамением между собою и землею и настраивает на высокий лад, задает определенный моральный тонус. Зато подзаголовок с претензией, чтобы не сказать претенциозный. На самом-то деле ничего научного, справочного, словарного, системного в книге нет.

– Название я свистнул у «неистового Виссариона», который назвал «энциклопедией русской жизни» «Евгения Онегина», а в нем тоже нет буквальной энциклопедичности. Вот и у меня – не научная, а художественная энциклопедия русской жизни в Америке. О випах русской эмиграции мы с Леной Клепиковой писали в нашем мемуарном пятикнижии, вплоть до последнего тома «Путешествие из Петербурга в Нью-Йорк» – о Барышникове, Бродском, Довлатове, Шемякине, о самих себе. А новая книга о судьбах русских американцев – без таких громких имен, а то и вовсе без имен. Групповой портрет русской диаспоры типа «Ночного дозора», хотя, как и у Рембрандта, писанные с натуры портреты и истории даны в художественном преломлении. Честно, эту книгу я писал и продолжаю писать с самого своего перелета через океан и мягкой посадки в Нью-Йорке. Или это она сама себя пишет, а я, едва поспешая, записываю под диктовку? Не писатель, а писец: лето-писец. Вот кто я.

– То есть ваши герои, как здесь говорят, ordinary people? А как же тогда с теми неизбежными параллелями, аналогиями и узнаваниями в ваших персонажах реальных прототипов? А скандалы, которые сопутствовали первым публикациям ваших историй, когда читатели раскрывали псевдонимы? Самый громкий – из-за «Призрака, кусающего себе локти», в герое которого признали Сергея Довлатова.

– Ну, к скандалам мне не привыкать после того гвалта, который вызвали «Три еврея», – это был самый крупный литературный скандал в русской диаспоре. Следующий – да, признаю, «Призрак, кусающий себе локти». Что забавно, «первопечатник» повести Артем Боровик опубликовал ее в Москве в массовом издании «Детектив и политика», а хай поднялся в Нью-Йорке, где проживали автор, герой и прототип «Призрака, кусающего себе локти». Газета «Новое русское слово» несколько месяцев кряду печатала статьи по поводу допустимого и недопустимого в литературе. Начал дискуссию публицист Марк Поповский, узнав в одном из героев «Иностранки», не скажу, что самой удачной у Довлатова прозы, самого себя – этакий вселенский учитель и моралист, помесь Тартюфа и Фомы Фомича Опискина. Не то чтобы Довлатов сожалел о написанном, но, узнав про обиду прототипа, написал ему покаянное письмо и повинился в отсутствующей вине. Что не помешало тому печатно обрушиться на Довлатова после его смерти, обозвав его писателем-пасквилянтом, а заодно подверстав в пасквилянты Валентина Катаева, Владимира Войновича, Эдуарда Лимонова и Владимира Соловьева с его повестью «Призрак, кусающий себе локти». Что мне оставалось? Я принял участие в этой дискуссии дважды. Сначала со статьей «В защиту Сергея Довлатова», а потом, когда эпицентром скандала стал я, со следующей статьей – «В защиту Владимира Соловьева».

– С той полемики минуло 30 лет, а вы публикуете «Призрака, кусающего себе локти», подверстав к нему ваши защитные статьи, в новой книге «Бог в радуге». Дела давно минувших дней…

– И да, и нет. Право слово, та газетная полемика стоит того, чтобы о ней вспомнить, ибо актуальна по сю пору, коли споры о Довлатове продолжаются, переметнувшись из диаспоры в метрополию. Да, я писал своего героя с моего покойного друга Сережи Довлатова, но не один в один, а зашифровывал, кодировал, камуфлировал литературного персонажа и делал это с превеликим удовольствием – не только чтобы замести следы, но и художества ради. Полет творческой фантазии почище полета валькирий! Писателя заносит, его воображение зашкаливает – короче, свой кайф я таки словил. Сколько раз повторять, что литература не есть прямоговорение? Говорить о человеке, не называя его, – вот настоящее искусство! Привет Стивенсону. Мы с Леной Клепиковой порознь написали о Довлатове вспоминательные эссе, которые вошли в книги о нем, но в параллель я сочинил своего «Призрака». Лот художества берет глубже – с той только поправкой, что у меня не вымысел, а домысел. Не без умысла, признаю.

– Насколько я могу судить о творчестве Владимира Соловьева – а я знаю вас не только как читатель, но и как многолетний редактор, – то, что вам инкриминируют как моральный изъян, вы возводите в художественный принцип. Даже про докуроман «Post mortem» с подзаголовком «Запретная книга о Бродском» настаиваете, что он не о Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Из юридической предосторожности?

– Да нет же! То же самое могу сказать про моего любимого Тынянова, что его «Смерть Вазир-Мухтара» не о Грибоедове, а о человеке, похожем на «Грибоеда». Вестимо, групповой портрет русской Америки в «Боге в радуге» с уклоном от натуры, куда большим, чем в романе о Бродском. Книга создана на стыке художки и документа, фикшен и нон-фикшен – не рассказы, а сказы, истории. Фактически это роман в 25 историях с единым местом действия – Америкой, одним уходящим поколением, к которому принадлежат его герои, включая авторского персонажа, который то соглядатай, вуайрист и кибитцер, а то сам по себе, самолично, в качестве реального Владимира Соловьева. Пусть некоторые персонажи иногда угадываемы – скорее, чем узнаваемы, потому как не под копирку, а все равно читатели ищут прототипов героев моей докупрозы. Эмигрантский пятачок, островное сознание. Вот, к примеру, в герое «Еврея-алиби» распознали философа-эмигрэ имярек.

Или свежий пример – ковидная экстра-история «Мой сын – шаман» про больного человека, который то ли случайно, то ли из зависти заражает друга Вырусом. В самый последний момент я успел добавить ее в книгу – спасибо издателю Игорю Цесарскому. Но сначала я получил отлуп от другого редактора, который принял историю за чистую монету. Судите сами – цитирую отказное письмо: «Это ни в коем случае нельзя печатать. Даже если персонаж и не назван своей настоящей фамилией – он прямо обвиняется в покушении на убийство. И даже если он виноват, он обязательно обвинит газету (не вас!) в клевете, а если он еще и умрет, то абсолютно неважно, был ли он хоть в чем-нибудь виноват в этой истории. Я бы и в книге ее публиковать очень сильно не рекомендовал».

– И вы ослушались доброго совета?

– Более того, счел за комплимент, коли достиг такого правдоподобного эффекта в образе современного сальери. Реальный там только мой сын Юджин Соловьев, который шаманствует в Ситке, бывшей столице бывшей русской Аляски. При некотором сходстве остальных персонажей с реальными людьми, но скорее на физиологическом уровне – две руки, две ноги и проч. Игра эквивалентами, не более. Как здесь у нас говорят, faction: fact & fiction. А касаемо упрека в моральной некошерности позволю себе сослаться на родоначальника, который на полях статьи Вяземского написал: «Поэзия выше нравственности – или по крайней мере совсем иное дело». Это относится не только к поэзии, но и ко всей изящной словесности, на ниве которой я пашу уже более полувека.

Давид ГАЙ