Я единственный социалист, верящий в нравственный социализм

Писатель и богослов Михаил Моргулис о встречах с поэтом Евтушенко в Америке.

В Москве должна выйти книга воспоминаний Михаила Моргулиса «Это был сон». Автор любезно предоставил редакции отрывок из книги, посвященный его беседам с великим поэтом Евгением Евтушенко.

Сам не знаю, на что я надеюсь. Будут ли интересны будущему поколению сюжеты из жизни людей, известных в наше время, не знаю. Скорее всего, нет. Если вдруг каким-то волшебным образом не потянет будущих людей в прошлое огромная волна, и там они смогут разобраться, откуда и из кого они произошли. Вдруг им неожиданно захочется узнать, о чем печалились и страдали известные и неизвестные люди нашего века. И над чем мы смеялись, часто сквозь слезы. Если такое случится, тогда, возможно, они прочтут и эти строки. И еще, изредка, лелею мечту: вдруг описываемые в моих воспоминаниях люди передадут новому поколению особую духовную энергию, и с ней, новые люди смогут преодолевать эту прекрасную и ужасную жизнь.

Евгений Александрович и его милая жена Маша побывали у нас во Флориде, на берегу Мексиканского залива. Мы встречались, осторожно говорили о литературе. Запускать слова к Евтушенко, все равно, что запускать ракеты в громадную высоту, а он находится на самом верху. Евтушенко знает почти всех великих современников, помнит наизусть стихи многих поэтов. Только я называл чье-то имя, как его феноменальная память выдавала стихи этого поэта, и он прекрасно читал их, главное, неодинаково.

Однажды мы сидели в ресторанчике на берегу реки с индейским названием Маяка Ривер, позади Евтушенко села на окно белая цапля, я его сфотографировал. Посмотрите в книге, там есть эта фотографии. Было как-то нереально видеть его рядом с собой, глашатая России, всей нашей эпохи, автора «Бабьего Яра», яркого победителя жизни и добрейшего человека.

Но вот, сидит рядом, в своей кепуле, глаза мудрые, уставшие, иногда с хитринкой, и прекрасные.

Спустя десять дней мы расстались и переговаривались по телефону. Пришло тяжелое время, ему ампутировали стопу.

Мы с Татьяной Титовой и другими любящими его людьми часто совершали молитвы о нем и милой, все понимающей Маше.

По телефону он рассказывал некоторые истории из жизни. Какие-то отрывки я записал или запомнил.

Во времена хрущевского СССР послали Евгения Евтушенко, писателя Андрея Битова и главного редактора популярнейшего тогда журнала «Новый Мир» Владимира Карпова в Южную Корею, тогда такие поездки назывались – по линии культурного обмена. Все было чинно, принимали их какие-то чиновники высокого ранга, ели вкусно, дивились корейской жизни. В предпоследний день пришли представители Сеульского университета и пригласили выступить перед студентами. Евтушенко рассказал коллегам о приглашении, те подумали и отказались, мол, чего бесплатно читать желтым братьям, надо на базар сгонять, на сэкономленные деньги вещей купить.

И поехал Евтушенко один. Заходит в зал, а там, батюшки мои, битком набито, не то, что сесть, встать негде.

Стал он читать свои стихи с переводчиком, а зал заряжается его энергией, его пафосом, его харизмой. Аплодируют, лица счастливые. В общем три часа выступал.

Провожают его, а декан отзывает в сторону, и, очень смущаясь говорит, мол, мы выделили деньги за выступления трем человекам, но так как вы пришли один, то весь гонорар передаем вам. И передал увесистый пакет, в котором оказалось 15 тысяч долларов. Евтушенко уже в самолете, по дороге в Москву, рассказал это коллегам. Известие было воспринято в тишине. Но Карпов, бывший фронтовой офицер, удар выдержал, потом от столбняка отошел и об этом не вспоминал. А вот Андрей Битов, по словам Евтушенко, помнит это событие всю жизнь, глаза при встрече отводит, а глаза ведь все выдают, и обиду, конечно. Писатели – люди ранимые, но надо сказать, раны от обид у многих из них не зарубцовываются всю жизнь. Обида не помнит, кто был прав. Она только помнит, что было больно.

Как-то заговариваем о стихах, и Евтушенко вспоминает слова Осипа Мандельштама: «Есть стихи, в которых хочется жить». А потом другие его слова: «Душно – и все-таки до смерти хочется жить». После этих страшных слов Мандельштама вздохнули одновременно.

Вспоминает Евтушенко Эдуарда Багрицкого, ему очень нравится его строчка: «Мы ржавые листья на ржавых дубах…»

Говорим о разном. Евтушенко вспоминает, что кто-то из руководителей СССР якобы произнес: «За границу можно пускать только того, кто полностью изучил законы марксизма-ленинизма».

Вот еще запомнил.

«Солженицын – талантливый, правдивый, но темный, как вот бывает, видишь, дубы на скалах…»

«У Пастернака в «Докторе Живаго», весна, весна, и вдруг, описание, как мужик жену зарубил топором…»

Снова говорим. Он вспоминает:

– В 1946 году, вы помните по книгам, Жданов по указанию Сталина устроил разнос ленинградским писателям. Громили в первую очередь Зощенко и Ахматову. Так вот, знаете, почему особенно рассерчал Сталин? Перед этим был вечер этих писателей в Москве. И вот, когда вышла на сцену Ахматова ей стали аплодировать, а потом продолжали аплодировать стоя. Сталин узнал об этом, спросил зло: «Кто устроил вставание?» С подтекстом, что вставать можно только, когда Сталин выступает. Вот тогда и было принято решение: «Громить!»

В другой раз вспоминает: Первая моя книга «Разведчики грядущего» – плохая, однако там есть одно стоящее стихотворение «Не надо говорить неправду детям». Меня Солоухин критиковал. Но однажды, уже попозже, я его встретил, и он угрюмо говорит: «Ты не халтурщик, ты поэт!»

«Андрей Дементьев много сделал для писателей и поэтов. За это надо быть ему благодарным, он многих «пробил». Но поэт средний, можно набрать настоящих стихотворений можно набрать с пяток…

Вспоминает Константина Симонова: «Хороший человек в плохом времени».

О Матусовском.

– Приличным человеком можно быть в любом времени. Он был другом Симонова. Меня однажды сильно ругали на заседании Союза писателей, слова грязные говорили. За стихи со строчками «Артиллерия бьет по своим» и «Мы все были убиты на той войне». Когда-то я поддержал опального писателя Дудинцева за его смелую книгу «Не хлебом единым», его сильно ругали, а я подошел и пожал ему руку. А вот теперь меня громили, и после заседания, естественно, никто ко мне даже не приближался. И вдруг, смотрю, подходит Михаил Львович Матусовский и крепко жмет мне руку. Поймут ли сейчас, что в то время это был героический поступок…

Читает стихи по телефону. Здорово читает. Написал одно стихотворение, где меня упомянул:

В. Радзишевскому

Ну, скажите же мне, Володя,

но убрав свой, всезнающий вроде,

защитительно хитрый прищур –

или я как Россия в разброде

и во мне, как в саду-огороде,

все, как в ней самой, чересчур?

Как все высказать? Да смогу Ли-с..

Может, знает разгадку Моргулис,

и Земли, и частично небес,

и кто ангел сейчас, а кто бес,

но поскольку он все-таки пастырь

рифму я умягчил безопасной,

но приставкой почтительной «эс».

Не хочу, чтоб о странный мой твиттер

кто-то ноги насмешливо вытер, –

не желаю такого врагу.

Понял – я не писатель, а кто-то

для кого непосильна работа –

если хочется высказать что-то,

ну а что – сам понять не могу...

12 декабря 2013

В конце апреля 2014 года позвонил Евгению Александровичу и заговорили о моем эссе, где я снова рассказывал о том, как понимаю его поэзию, его взаимоотношения с Бродским, и его долгое одиночество. Потом он заговорил о своей второй жене – Галине Сокол-Лукониной. Говорит твердо: «Она самый принципиальный человек, из тех, кого я встречал в жизни».

Приводит несколько примеров.

Вот, в советское время, тяжелое, был обмен паспортов, в старом паспорте в графе «национальность» у нее было записано «русская». Папа у нее еврей, а мать русская. Вдруг она говорит паспортистке: «Пиши, что еврейка я». Та, знакомая, жалостливая, говорит, мол, да нет, запишу вас, как было раньше записано, русской. Галинаа хмурится и громко: «Сказала тебе, пиши – еврейка!»

Как-то в Москве привел домой секретаря райкома партии выпить, закусить, поговорить. Галя в дверях встречает, узнала райкомовца и произносит важно: «Для чего ты привел сюда эту партийную морду!» Тот смутился, хочет уйти, но я уговорил, вошли, она, как ни в чем не бывало, на стол собрала, вежливо, и удалилась.

Галя с иронией относилась к Фиделю Кастро. Но как-то встретила его во время приезда в СССР и потом так говорит мне:

 – Да, попала и я под его обаяние… Ничего нельзя противопоставить обаянию…

Прочитала «Бабий Яр» и вздыхает: «Нет, не публикуй это. Понимаешь, любыми словами никогда и никому не передать той бездны горя».

– Она была безупречной женой. Как-то позвонил ей доброжелатель, мол, Евтушенко в ресторане сидит с балериной. Она ему отвечает: «Ну что ж, пусть потанцует!»

Евтушенко вспоминает приезд в Москву Генриха Белля, великого немецкого писателя.

– Звонят из аэропорта. Вот тут у нас иностранец, никто за ним не приехал. Говорит по-немецки, называет вашу фамилию. Выглядит, как известный писатель… Приезжайте за ним. Я приехал. Едем. Знаю, что его сын оказался членом «Красной бригады», террористической группы в Германии, был суд, сын в тюрьме. Об этом не говорим… А вы знаете, это ведь благодаря ему Солженицыну дали Нобелевскую премию. Он его предложил и настаивал на присуждении…

Говорим с Евтушенко в начале мая 2014 года. Только что умер Габриэль Маркес, колумбийский писатель, нобелевский лауреат, которого узнал весь мир после книги «Сто лет одиночества». Он был настоящий левый, связан с коммунистическими режимами. Несколько раз приезжал в СССР. Один раз Евтушенко поручили возить его, общаться с ним.

– Я везу его на своей машине в Переделкино. Спрашиваю, «Заедем на могилу к Пастернаку?» Габриэль, отказывается. Видя мое недоуменное молчание, высказывается: «Его имя использовали империалисты, «Доктор Живаго» помог им обвинить СССР». После паузы – «Давайте заедем…». Приезжаем на кладбище, подходим к могиле Пастернака. Могила убрана, на ней немного скромных цветов. Маркес долго молчит. Потом произносит: «Чистота на могиле. Значит, любят». Я вспомнил, как мой отец говорил: «О человеке можно узнать по тому, как он ведет себя на кладбище…». Мне рассказывали, что тогдашний кумир Михаил Горбачев выступал в огромном зале где-то на Западе, а Маркес был среди зрителей. Но он поднял руку, и Горбачев его узнал, и пригласил на сцену. После Перестройки выяснилось, что на скамейке возле могилы Пастернака был установлен «жучок», тайный микрофон, и о том, что говорили сидящие на скамейке, прослушивали кегэбешники на даче у писателя Маркова. Вот так жили.

– Когда-то главный редактор газеты «Правда», органа ЦК партии коммунистов, Зимянин признался мне, что уже много лет не читает книг, не успевает, и спросил у меня, что в первую очередь почитать. Я посоветовал: «Сто лет одиночества» писателя Маркеса.

– Еще при жизни Пастернака я как-то привез к нему итальянского переводчика Марио Пинеллино. Пастернак на своем огородике окучивал картошку. Он посмотрел на итальянца: «Кто это? Грузин? А, итальянец…. Люблю итальянцев…» Потом мы долго сидели, итальянец выдержал до 12 ночи, а мы говорили с Пастернаком до 5 утра. Понимаете, Пастернак еще и был актером. В нем был природный артистизм. Даже, на фото, где он с лопатой на огороде, видно интуитивное актерское мастерство… И вы, кстати, прекрасно используете артистизм…

Я говорю: «Если это так, то самый великий актер в пьесе о жизни – это вы, Женя…»

Вспомнили поэта Наума Коржавина. Евтушенко жалеет, что Коржавину не дали премию «Поэт года». Потом высказывается так: «Для такого человека премии не имеют значения. Он – штучная фигура. Один среди многих».

О Назыме Хикмете Евтушенко вспоминал часто. Он с ним провел много времени.

Начал с фразы, которую Хикмет произнес в разговоре с Эренбургом еще при Сталине: «Я очень уважаю товарища Сталина, но не могу вынести стихов, в которых его сравнивают с солнцем. Это не просто плохая поэзия, это плохой вкус». В 1951 году Хикмет после турецкой тюрьмы перебрался в СССР.

 Ну, мы знаем, что за время было тогда в СССР. Концентрационный лагерь с полузадушенными, изуродованными страхом людьми. Назым Хикмет разобрался, что коммунистический рай гораздо страшнее турецкого ада. Но карте место! Он уже был здесь и начал играть свою новую роль. Страх диктовал ему слова новой роли. Он все понял, но играл наивного, доброго, ничего не понимающего иностранца.

 – Хикмет много лет просидел в турецкой тюрьме, и теперь радовался жизни. Ходил постоянно в театры. Русский язык понимал хорошо. Смеляков про него стихотворение написал: «В России жил Назым Хикмет, голубоглазый турок…» Однажды на одном из банкетов сказал о бездарнейшей пьесе «Зеленая улица»: – Это мелкобуржуазная конформистская дрянь…

Еще на каком–то съезде высказался, что мол, обязательно сообщит Сталину, как коммунист коммунисту, о том, сколько бездарных его скульптур наставили в городах! На что заведующий отделом агитации и пропаганды при ЦК партии ему ответил: «Товарищ Сталин разделяет ваши чувства, но он скромный человек и не может всем диктовать свои вкусы…»

Назым мне рассказал такую историю. Однажды к нему на дачу пришел человек и попросил: «Хикмет, простите мне грех!» Это был бывший водитель Назыма в Москве. Берию к тому времени расстреляли, и поэтому водитель смог решиться на такой шаг. Вот что оказалось. Водителя привели к самому Берия. Тот спросил: «Ты кого возишь?» Водитель отвечает: «Поэта Назыма Хикмета». «Дурак! Ты возишь шпиона! У него задача убить Сталина». Водитель шепчет в страхе: «Нет, этот человек не может быть убийцей».

«Садись и пиши об этом…» «Не смогу я, товарищ Берия…» «Тогда смотри, я щелкну пальцами и привезут твою жену, а также привезут пять уголовников, которые давно не видели женщин, и на твоих глазах они будут ее насиловать…» «И я, товарищ Хикмет, написал на вас донос, что вы шпион и убийца…»

И вот что Назым ему ответил: «Ты вел себя правильно. Что ты мог сделать против этой банды? Я помню, что ты не мог мне глядеть в глаза, и понимал, ты меня сдал… Но я молчал. И я, что мог сделать?.. Ничего, история их обманула, и они оба в аду, Сталин и Берия…»

– На фоне трагедий случались гротесковые комедии. Два дружка, антисемиты и доносчики, лауреат Сталинской премии, автор книги «Белая береза» Бубеннов и бесконечно бесталанный драматург Суров устроили пьяную драку. В результате выбили окно в квартире Бубеннова, а драматург Суров выбежал на улицу в кальсонах и так прошествовал по Москве до своего дома. Ходила тогда эпиграмма, приписываемая Эммануилу Казакевичу и Александру Твардовcкому, заканчивалась она словами: «Но, сле­дуя те­о­ри­ям при­выч­ным, / Лишь как кон­фликт хо­ро­ше­го с от­лич­ным / Рас­це­ни­ва­ет это парт­бю­ро»

 – Вы знаете, Михаил, социализм вышел из христианства. Вы не любите либералов, но есть либералы-демократы… Я единственный социалист, верящий в нравственный социализм… Толерантность вы ругаете, но она нужна… Согласен, при этом надо видеть и врагов… Человечество должно учиться говорить важные вещи в массовом порядке… Я знаю, вы не любите лозунги масс… Знаю, вы сопереживаете чужой боли, но есть центр мировой боли, и знаете, где он находится? За каждым углом. Помните, что вы очень широкий человек… И знайте, это уже некоторые поняли, никто так не пишет, как вы, так сладко и больно, влюбленно… Я же немного написал об этом в вступлении к вашей книге «Тоска по раю», о том, что я влюбился в нее…

На этом я заканчиваю записи разговоров с Евтушенко. Редакторы говорят, надо выпустить отдельную книгу. Может быть, попробовать?

Михаил Моргулис,

Флорида