Америка глазами поэтессы: вид с краю

Записки Марины Ефимовой о первой поре эмигрантской жизни.

Если бы мне пришлось писать воспоминания о сорока годах моей жизни в Соединенных Штатах, я бы назвала их «Америка. Вид с краю». Из-за недостаточного владения языком я не смогла по-настоящему узнать ни один слой американского общества; из-за специфики работы мне не удалось попасть в основную американскую экономическую струю (с медицинской страховкой, пенсией и оплаченными отпусками); а из-за ограниченности средств я жила по преимуществу на окраинах американских городов. Поэтому мои впечатления от Америки нетипичны и крайне индивидуальны. Я не столько смотрела на Америку, сколько подсматривала за ней.

Первые шесть лет иммиграции мы жили на бедной окраине чудесного университетского мичиганского городка Энн Арбор. Не подумайте, что это было какое-нибудь плохое, бедняцкое жилье. Нет, это была удобная двухэтажная квартира с тремя спальнями (таунхауз) в ухоженном, зеленом поселке. Наши друзья и работодатели Карл и Эллендея Проффер (основатели издательства «Ардис») привезли нас туда в день нашего прибытия в Мичиган, и пока мы с мужем искренне восхищались нашим первым американским домом, я заметила, что моя девяностолетняя бабушка с неожиданным проворством взбирается по лестнице, чтобы поскорее занять свою наконец-то отдельную комнату.

Ранним осенним утром – первым своим утром в Мичигане – я смотрю в окно на новую страну: широкая асфальтовая улица, аккуратный ряд одинаковых домиков с одинаковыми почтовыми ящиками, ряд аккуратных деревьев, под каждым – аккуратная куча осыпавшихся бордовых листьев (как будто в новой стране нет ветра). Я смотрю на все это, а перед глазами все еще стоит день нашего отъезда – ленинградский перрон с толпой расстроенных друзей; я прижимаю к себе любимую свою подругу Галю Норинскую, приехавшую из Москвы нас проводить, и чувствую, что не могу разжать рук. Я стою и стою, и сжимаю ее до боли... И, вдруг, она говорит:

– А ты отнесись к этому, как к путешествию. Ведь, помимо всего, это просто невероятное путешествие.

Почему-то эта фраза волшебным образом переменила мое настроение. Иммиграция превратилась из катастрофы в приключение. Даже чувство ответственности за двоих дочерей и девяностолетнюю бабушку, которую мы везли с собой, не убило этого нового, легкого, авантюрного чувства. Мудрая моя подруга вдохнула в меня бодрость и легкомыслие, абсолютно необходимые в иммиграции. В дороге я даже попыталась подбодрить Галкиной идеей еще одного человека, правда, вышло не по делу. В поезде, идущем из Бреста в Вену, на подъезде к австрийской границе иммигранты высыпали в коридор и смотрели в окна, не зная, чего ожидать. Рядом со мной стоял понурый немолодой человек, и я сказала:

– Не грустите. Отнеситесь к этому, как к приключению.

Он с трудом повернул голову и ответил, что совершенно не грустит, а просто, по совету знакомых, вставил в рот двадцать золотых коронок, и его голова настолько отяжелела, что он не может ее поднять. «Как приеду, – сказал он, – все сниму и продам». И я поняла, что люди едут в иммиграцию с очень разными идеями.

Итак, поселок под Энн Арбором – наша первая остановка в Америке. Люди, жившие в нем, считались (и сами себя считали) бедными. Жила молодая пара с младенцем – оба только что окончили юридический факультет Мичиганского университета. Они не могли скрыть своего стыда, что вынуждены жить на бедной окраине, хотя наш поселок был вполне комфортабельный, чистый и абсолютно безопасный. Молодой муж при встрече многократно повторял, что уже почти нашел работу и их переезд – дело нескольких месяцев. Я (из вежливости) сочувствовала и сокрушалась вместе с ним – как будто было очевидно, что мне самой-то тут и место. Мы оба напоминали мне персонажей Диккенса в долговой тюрьме Монморанси.

Вскоре я убедилась, что в Америке репутация места проживания – дело серьезное. Мы попали в Мичиган в короткий период, когда штат частично оплачивал клиники для бедных, а сами пациенты платили в зависимости от заработка. Такая клиника была от нас в пешем ходу. Мы с мужем к врачам еще не ходили, но туда пришлось вести на осмотр нашу младшую дочь Наташу перед поступлением в школу. Молодой доктор был совершенным персонажем с картин Нормана Рокуэлла: мягкий, внимательный – мистер Гуд Гай. Он обследовал Наташу и сказал мне: «Вы привезли в Америку абсолютно здорового ребенка».

После этого мы разговорились. Доктор был человеком сведущим. Он знал, где географически находится Советский Союз вообще и Россия в частности. (Дело в том, что незадолго до этого милые молодые люди, продававшие на ярмарке яблочный сидр, услышав мой акцент, спросили, откуда я. И получив ответ, один сказал, с трудом припоминая: «Россия... Это в Сибири?». Шел, между прочим, 1980-й год). А доктор даже читал оба знаменитых романа Толстого и признался, что до встречи со мной представлял себе только два образа русской женщины: Анну Каренину в бальном платье и увиденную им на снимке в журнале «Лайф» закутанную бабу в ватных штанах с наколенниками из обрезков шин, которая выкладывает торцы на какой-то роскошной площади русского города. Про себя доктор рассказал, что работа в клинике для малоимущих – трудовая повинность, которую он на себя добровольно взял. Через три года он откроет частную практику и будет лечить многоимущих. После второго нашего визита – для очередной прививки – доктор вышел проводить нас и долго расспрашивал меня про жизнь в Ленинграде. Прощаясь, я пригласила его к нам на обед (с женой, конечно), обещала удивить их фотографиями не столько Ленинграда, сколько Петербурга. И тут доктор рассмеялся, очень искренне. «Ну, что вы, – сказал он. – Моя жена никогда не поедет в гости в этот район».

На следующий же день после нашего приезда в Мичиган началось освоение магазинов. На первую закупку меня повезла Эллендея Проффер. Она убедительно доказала мне, что на две вещи не надо жалеть денег: на одну-две дорогие сковородки (предпочтительно французские) и на хорошую парфюмерию. Дрожа от напряжения, я, под ее надзором, выписала свои первые чеки. Потом Эллендея повела меня на ланч и дала мне почувствовать вкус «сладкой жизни». Только по дороге домой я осознала, что потраченная мною сумма чудовищно велика.

Эллендея Проффер – какой я знала ее в молодости – была обворожительной женщиной. Круг моих друзей и знакомых в Ленинграде (куда они с Карлом начали приезжать в середине 70-х) был покорен ею мгновенно. Мужчины наперебой ухаживали за ней, помню, Борис Вахтин таял и ходил за ней по пятам. Дело не только в том, что Эллендея была американкой, что она была высокой, как статуя, красивой и чрезвычайно способной (по-русски она говорила очень прилично, лучше Карла). Секрет ее обаяния крылся, по-моему, в открытой (русской) сердечности, в бесстрашии перед жизнью и в завораживающей беспечности, заметной во многих ее поступках и даже жестах. (В Ленинграде в период нашего первого знакомства, мы с ней разговорились на кухне, и я прозевала что-то в духовке. Я заметалась в поисках тряпки, а Эллендея, которая только что пришла и еще не сняла роскошной, душистой норковой шубы, быстро нагнулась и вытащила из духовки жирный и горячий противень рукавом этой самой шубы).

За покупками я с ней больше не ходила, разве что за ее покупками, когда она меня приглашала. К счастью, в Энн Арборе тогда еще жили Леша и Нина Лосевы, с которыми мы были знакомы по Питеру. Я бросилась к ним за помощью, и они научили меня иммигрантскому уму-разуму. Лосевы напугали меня своим отвращением ко многим американским пищевым продуктам, которые считали отравой. Я усомнилась в их словах, и очень об этом пожалела, когда моя «абсолютно здоровая» тоненькая Наташа начала толстеть, как на дрожжах. У меня ушел целый год, чтоб довести ее до нормы. Но об этом – к слову.

В поселке нашими соседями слева оказались тоже иммигранты – палестинцы: муж, жена и трое мальчишек от семи до десяти лет. Все, включая детей, – красавцы. Мне сперва было любопытно, не с умыслом ли администрация поселка поселила в соседние квартиры семью иммигрантов-па-лестинцев и семью представителей еврейской иммиграции – уж очень это соседство выглядело демонстративным: мол, Америка – плавильный котел, вот и извольте сплавляться воедино. Но потом я поняла, что преувеличила политподготовку местного населения: когда Наташа пошла в начальную школу, одноклассник пуэрто-американец стал дразнить ее «commy» (коммунисткой). Но Наташу быстро политически образовали, и она отвечала обидчику – так же не по адресу – оскорбительным прозвищем, данным мексиканским сезонным рабочим – «wet backs» – потные спины. На этом и помирились.

Для меня в поселке были в этом смысле свои сюрпризы. В местном клубе, где на 3 часа в день размещался ведомый волонтерами детский сад, открыли (недолго, к сожалению, просуществовавшие) бесплатные курсы английского языка. Вела занятия молодая афро-американка – университетская преподавательница. Курс был рассчитан на тех, кому нужно было для поступления на работу получить диплом об окончании «хайскул». На занятия приходило несколько взявшихся за ум двоечников и довольно много взрослых – в основном, афроамериканцев. Рядом со мной часто садилась веселая толстуха, всегда нарядно и ярко одетая. И каждый раз конфиденциально объясняла мне свой не подходящий для уроков наряд тем, что после занятий идет на свадьбу или на пикник, или на день рождения. Однажды она принесла с собой какой-то немыслимый семислойный торт из разноцветного желе и охотно поделилась со мной рецептом. В тот день преподавательница решила представить меня классу как некую экзотику – бывшую советскую гражданку. Класс откликнулся приветливо, но особого интереса не проявил. Тогда преподавательница сама задала мне несколько вопросов о жизни в Советском Союзе. В одном из ответов мне пришлось помянуть сразу и Сталина, и Гитлера. Тут преподавательница остановила меня и сказала, обращаясь к классу:

– Да, кстати – тем, кто собирается сдавать выпускной школьный экзамен, обязательно нужно знать два этих имени: Гитлер и Сталин. Кому-нибудь они уже знакомы?

Гитлера знали многие, Сталина – никто. И после краткого объяснения преподавательницы я увидела, как моя соседка записала у себя в тетради для памяти: «Stalin. Russian. Bad Guy».

Любопытно, что моя девяностолетняя бабушка, ни с кем из жителей нашего поселка не общаясь, а только наблюдая их с крыльца, каким-то образом составила себе о них представление. У моего мужа – Игоря Ефимова – вскоре после приезда вышла в одном из эмигрантских издательств серьезная книга по социологии. Бабушка полистала ее и сказала:

– Не думаю, чтобы в нашей местности кто-нибудь смог ее прочесть.

Иногда вечерами мы с соседкой-палестинкой выходили посидеть на общем крыльце. Ее английский был еще хуже моего, но она каждый раз пыталась произнести передо мной антиизраильскую речь. Я знала историю лучше, чем она, но ее чувства были настолько сильнее, что я отмалчивалась, и она вскоре уходила, извиняя свой уход загадочным выражением: «алала ворк» – что, как я с большим опозданием поняла, означало «a lot of work» – много работы. Я видела однажды, как около их таунхауза собралась вся местная палестинская диаспора – перед чьей-то свадьбой. Одни мужчины, все в черном, все вежливо здоровались и извинялись за беспокойство. Очень красивый народ. Очень другой... Однажды кто-то из детей угодил мячом в мою бабушку, которая любила вечерами сидеть в складном пластиковом кресле на крыльце. Тут же ко мне прибежал с горящими глазами сосед-палестинец и сказал:

– Мои сыновья сказали мне, что это – не они.

Я возразила, что дети иногда врут.

– Но не мои, – сказал сосед. – Они знают, что, если они соврут мне, я их убью.

Я засмеялась, но он даже не улыбнулся. Когда я его провожала, я поняла, что мальчики-палестинцы, действительно, ни при чем – за припаркованными у дома машинами не очень искусно прятался маленький чернокожий хитрец Сайлас – приятель моей шестилетней дочери Наташи.

Несмотря на инцидент с мячом, местные дети, лишенные или надолго оторванные от собственных бабушек, были на удивление добры и даже привязаны к моей – единственной, сколько я могла заметить, старушке в нашем поселке. По-английски бабушка не знала ни слова, более того, ожидала от американцев знания русского. Она заговаривала с соседями и их детьми, а когда мы пытались объяснить ей, что американцы ее не понимают, она говорила уверенно: «Но простейшие-то слова они должны знать». Через полгода нашей жизни в поселке уже все дети знали простейшие русские слова, и палестинские архаровцы, проносясь мимо бабушки, кричали ей: «Бабýшка! Нанада!» (то есть, «не надо!» – слова, которые она говорила им, когда они возились в опасной близости от ее кресла).

Из соседских детей моим любимцем был белобрысый и голубоглазый Питер, на год старше Наташи, сын четы школьных учителей, живших в таунхаузе справа от нас. Питер был застенчив, но не чурался нас, несмотря на наше косноязычие – видимо, подготовленный либеральными родителями. Учителя часто подбрасывали мне Питера на два-три часа, совершенно не опасаясь оставлять его с иностранцами. Беда была, если пребывание Питера приходилось на время обеда. В первый раз я попыталась накормить его тем, что ели мы. Питер съел ложку борща, поднял на меня свои голубые глаза и сказал с укором:

– How can you eat such a thing? (Как вы можете это есть?!)

Наташа с Питером обычно играли в гостиной, где в углу дивана всегда сидела с книгой бабушка. И однажды я увидела, что Наташа играет одна, а Питер сидит на диване, притулившись к бабушке, которая гладит его по голове, что-то ласково приговаривая – по-русски, разумеется.

Вообще бабушка привлекала всеобщее внимание. Для американцев старушка, живущая в доме внуков, была неслыханной редкостью. (Я помню один из первых услышанных мной американских анекдотов: после домашней вечеринки в гостиной стоят с недопитыми бокалами муж и жена, а в углу на диване сидит с вязанием старушка. Муж говорит жене: «Элис, твоя мать живет с нами 20 лет, и я думаю, что она заслужила отдельную комнату». Жена говорит с удивлением: «Моя мать?! Я всегда думала, что это – твоя мать»). Что касается российских иммигрантов, то у них бабушка вызывала ностальгию. Многие приехали в Америку с родителями (и те жили отдельно), с бабушками – почти никто.

В середине 80-х годов в Энн Арборе прожили год писатель Аксенов и его жена Майя. Аксенов был, кажется, приглашенным лектором в университете. Мой муж был знаком с Василием Павловичем еще в России, и тут, заграницей, мы стали довольно часто видеться. Мы были почти ровесниками и вскоре перешли в обращении на имена без отчеств. Аксеновы жили в самом городке, в маленькой квартире многоквартирного дома с ужасной слышимостью, которая особенно докучала ночью, когда этажом выше занимались любовью на скрипучей кровати какие-то супермены – судя по длительности и силе звуков. Майя говорила об этом с заметным раздражением и даже возмущением, а Вася – с веселым изумлением эксперта. Придя к нам в первый раз, Аксеновы, как и многие наши русскоязычные гости, сердечно поговорили с бабушкой. На следующий день бабушка спросила меня, кто у нас вчера был. Я объяснила, что был известный писатель с женой. Бабушка цокнула языком и сказала:

– Хорош мóлодец!.. И жена в теле.

Узнав о бабушкиной оценке, Майя немножко огорчилась, а Вася был в полном восторге.

Во время недолгого, но близкого общения с Аксеновыми мы оба с мужем оценили (как и многие, я думаю) неотразимое добродушное обаяние Васи Аксенова. Он был хорошим застольным рассказчиком. Помню тронувшую меня историю о том, как в период Васиных трудностей с публикациями Высоцкий принес ему крупную сумму денег. Вася отнекивался:

– Да что ты, Володя, зачем? Я же в порядке, с голоду не умираю.

И Высоцкий сказал:

– Я знаю. Но я не хочу, чтобы из-за НИХ ты менял свой образ жизни.

Мне, конечно, любопытно стало, что ж это был за «образ жизни», но спрашивать объяснений я не решилась.

Аксенов при своей популярности абсолютно не был «важным», хотя, по сути, здесь, в Америке в 80-х годах он был литературным сановником в изгнании. Его литература не была разрушительной для власти, она была по-юношески задиристой, но не чуждой, не высокомерной, не надмирной... И в Москве его популярность (как литературная, так и светская) позволяли ему быть диссидентом, даже довольно дерзким, которого власть предержащие наказывали, но все равно любили. Вася рассказывал нам, например, как он и Белла Ахмадулина ездили по приглашению КГБ по Волге и как Белла «такое им там говорила!.. И они ничего... слушали». У нас в Питере для литературной знаменитости было бы позорным принять приглашение КГБ, но наших, насколько я знаю, никто и не приглашал – кроме как в Большой дом для допросов. Возможно, в Москве даже КГБ было попрогрессивней... а, может быть, мы были не правы, принимая всех кагебешников за одинаковых монстров. В хрущевские и брежневские времена были и там люди, особенно молодые, которых можно было и переубедить, и соблазнить свободомыслием. Я помню, кто-то из знакомых рассказывал, что у него при обыске молодой кагебешник, перебирая книги на полке, тихо сказал другому:

– «Доктор Живаго». Хочешь? У меня уже есть.

Марина Ефимова