По ту сторону смеха

О документальном фильме «Вагрич и черный квадрат»

Как Бродский в стихах и Довлатов в прозе, Бахчанян царил в Русской Америке, хотя далеко не просто назвать ту делянку прекрасного, которую он засевал. Универсальный и разнообразный, всеми любимый и никому ничем не обязанный, Вагрич был уникален и неповторим. Я дружил с ним треть века, ловил каждое слово, хохотал над каждой шуткой, ценил каждую работу, участвовал во многих затеях и думал, что все о нем знаю. Фильм Андрея Загданского «Вагрич и черный квадрат» показал, что это не так. Попав на большой экран, Бахчанян остался тем же, но, словно дерево, вырос, не сменив породы.

Зритель найдет в фильме то, за что Вагрича больше всего любили. На экран попали десятки остроумных графических работ: Венера Милосская в футбольных воротах, зебры за решеткой, Христос в лагерной ушанке. Фильм прошивает концептуальный пунктир: Бахчанян на пленэре читает свою книгу «Ни дня без строчки». Иногда зрителя пугают макабрические парадоксы, вроде скелета, лезущего в петлю. Складывая образ своего героя из всех элементов его творчества, Загданский сам включается в игру. Так, он переложил сценку Вагрича в мультфильм, где диалог двух забавных человечков исчерпывается буквами русского алфавита.

Снимая – из года в год! – свой щедрый, богатый и многослойный фильм, Загданский открыл в творчестве Вагрича еще и потайную дверь, которая ведет к подсознанию художника. Лишь увидав знакомые работы и их еще более знакомого автора на экране, я по-настоящему задумался о тайной, магической, почти зловещей природе бахчаняновского дара. Это все равно что в Чехонте разглядеть Чехова. Маскируясь под каламбуры, застольные репризы, карикатуры, абсурдные сценки, изошутки и пародии, работы Вагрича будто консервным ножом вскрывали реальность, чтобы обнаружить суть настоящего, найти истину прошлого и заглянуть в будущее.

Вот пример. В 1984-м, накануне зимних Олимпийских игр в Сараеве, мы выпускали журнал «Семь дней». К олимпийскому выпуску Вагрич принес плакат на разворот: лыжник взмывает с трамплина, а внизу в него, как в птицу, целится из кустов охотник. Посмеявшись над противоестественным сцеплением двух спортивных забав, мы отдали номер в печать и вспомнили о нем лишь тогда, когда в разгар югославских войн сербские снайперы палили по жителям злополучного Сараева. Прошло еще много лет, и я в разгар уже другой, украинской, войны опять вернулся к этому коллажу, чтобы увидеть в нем иллюстрацию к вечному сюжету русской истории: как только общество пытается взлететь – его сбивает угрюмая власть с двустволкой.

Вагрич, конечно, не мог обо всем этом знать, но его искусство знало – и проболталось.

Об этом рассказывает центральный эпизод в фильме Загданского: первая полная сценическая постановка пьесы Бахчаняна «Чайка-Буревестник». На бумаге это всего лишь забавная подмена. Вагрич раздал персонажам Чехова слова горьковской поэмы, щепетильно сохранив ремарки.

Андрей Загданский поставил эту хулиганскую пьесу всерьез – в Киевском академическом театре имени Ивана Франко. Получилось, однако, не смешно, а страшно. Соединив горластую мелодраматичность Горького с пронзительным шепотом Чехова, спектакль внезапно для всех обнаружил, что оба классика говорили примерно одно и то же: «Буря! Скоро грянет буря!» А потом, как это бывает с Вагричем, его опус вновь стал пророческим, когда в дело вмешалась история. Театр располагался в квартале от Майдана, и выстрелы доносились до сцены, мешая репетициям. Буря таки грянула.

Накануне премьеры, я побеседовал с Андреем ЗАГДАНСКИМ о новом фильме и его герое.

– Вы сняли фильм «Вася» про художника Ситникова, которого мы с вами прозвали «русским Ван Гогом»; «Костю и Мышь» – про поэта и коллекционера Кузьминского. Теперь – картина о Вагриче. Все они люди богемы. Что вас привлекает в этом сюжете?

– В авангарде искусство больше «напрягается», в авангарде больше искусства, чем в мейнстриме, в авангарде больше риска.

– В авангарде художник часто играет более важную роль, чем его произведения.

– Не без того. При этом Вагрич был неброский человек, его заметить, разглядеть и оценить можно было только в компании, в близком общении. Но он присутствовал в своем искусстве, может быть, больше любого из вышеназванных. Когда наводишь на него фокус, то понимаешь, что это человек другой формации, другого смысла. Я не могу назвать ни одного случая, когда бы Вагрич сказал что-то банальное, ожидаемое или плоское, он всегда звучал поперек любого разговора.

– Этот фильм задумывался таким, каким стал?

– Я его сам еще не переварил. Но фильм получился таким, каким я его представлял. Это – выставка Вагрича. Фильм позволил развернуть во времени его работы, сжатые в точку. Возьмем, к примеру, его инсталляцию «Ни дня без строчки», проект 1979 года, – мы ее развернули во времени. Его пьесу мы превратили из напечатанной вещи, по которой вы лишь скользите глазом, в настоящую пьесу.

– Была аббревиатура, теперь полный текст?

– Да, потому что Вагрич изготовлял концентраты. Он создавал ДНК, а на это ДНК можно нарастить живую ткань и разглядеть ее со стороны.

– Как смерть Бахчаняна изменила ваш замысел? Ведь вы уж точно не ждали этого.

– Никто не ждал этого. Но то, что произошло, поставило вагричевскую точку – в тот момент, когда он понял, что из-за болезни он не может быть таким, каким он привык себя ощущать. Бахчанян был автором своей жизни и автором своей смерти.

– Давайте переберемся к будням фильма. Как проходили съемки, ведь они тянулись очень долго?

– «Ни дня без строчки» мы снимали раз в месяц. У Вагрича есть знаменитая книга, называется «Ни дня без строчки», где каждый день он записывал ровно одну строчку: «Эта строчка записана такого-то числа, такого-то года». Мы снимали Вагрича, читающего из своей книги в Центральном парке в Нью-Йорке. Однажды проезжающий мимо извозчик (они катают туристов по парку) посмотрел на Вагрича и крикнул ему: «Эй, Пабло Пикассо, давно не виделись! Как дела?»

– Это много говорит и о Бахчаняне, и о Нью-Йорке, где можно такое услышать.

– Вагрич рассмеялся, он был, конечно, счастлив. Потому что если бы Вагрич согласился, чтобы его приняли за кого-то другого, то только за Пикассо.

– Вагрич – самый знаменитый остряк нашего поколения, но в вашем фильме мы видим двух Бахчанянов – смешного и несмешного. Как они сосуществуют в пространстве картины?

– Легко. Это один и тот же человек, потому что все, что у Вагрича смешно, имеет под собой трагическую подкладку. А ведь по-настоящему смешно – как раз то, что граничит с отчаянием. Юмор Вагрича – юмор на краю, когда так страшно, что остается только шутить.

– Второй герой вашего фильма – «Черный квадрат». Почему?

– Отношения Вагрича с «Черным квадратом» – это в первую очередь отношения с авангардом. Авангард был тем, чему он сознательно или подсознательно присягнул на верность когда-то. Еще в юности он решил: «Это и есть искусство, в этом направлении, и только в этом, мне интересно жить, развиваться и существовать как художнику и человеку».

– Однажды я спросил, в какую эпоху он хотел бы жить. Он сказал: «В 1918 году в Петербурге или Москве». – «Но страшнее времени ведь не было». – «Ну и пусть, – ответил он, – зато какие люди жили вокруг».

– Да, это были его люди, он разминулся с тем временем. Я думаю, что его интересовала та область искусства, где больше риска, где больше отчаяния и его преодоления. «Черный квадрат» – это и начало, и конец, весь цикл жизни. «Черный квадрат» – это и отрицание искусства, это и противоположность искусству, это и дыра, это любое страшное, затягивающее, убивающее нас пространство. Если угодно, Советский Союз, в котором Вагрич прожил существенную часть жизни, – это тоже «Черный квадрат».

– Проблема искусства Бахчаняна в том, что оно, в отличие от, скажем, более монументального соц-арта Комара и Меламида, не существует в станковой форме. Как его коллекционировать, выставлять, продавать? Что с Вагричем надо сделать, чтобы он стал таким художником, которого широко признают, хорошо продают и высоко ценят?

– Я отвечу технически. Что все маленькие вещи Вагрича, которые часто действительно размером с этикетку спичечного коробка, выигрывают от увеличения. Мы это делаем в фильме, где они становятся не маленькими и не большими, а на весь экран (это особое измерение, не два метра, не три, а на весь экран). Вагрич – художник медийный. Другой великий медийный художник – Энди Уорхол – оценил возможность принта, возможности дистрибуции, показал, как печать открывает дополнительные возможности художника. У Вагрича нечто подобное. Не случайно он начинал, точнее – прославился в «Литературной газете», где он делал маленькие картинки, которые обходили всю страну. Если проецировать работы Бахчаняна как инсталляцию на стену, вы увидите, какой это восхитительный художник.

– Вы могли бы сделать музей Бахчаняна?

– Запросто. Я бы взял одну из его телефонных книг и проецировал на стену одну за другой его работы, люди бы смотрели и ахали.

– Это те самые книги, которые Вагрич вел во время телефонных разговоров и которые содержат слепки его подсознания, иллюстрации к его подсознательным процессам.

– Это отдельный художественный подвиг. Человек на протяжении 20 лет не оставил без «иллюстрации» ни одного телефонного разговора. Каждый раз, когда он говорил с кем-то по телефону, в том числе и с вами, и со мной, – он рисовал в блокноте, выпуская на свободу свое подсознание.

– В процессе многолетней работы над фильмом вы очень близко познакомились с Вагричем, ближе, чем при его жизни. Что нового и неожиданного вы узнали о нем?

– Я понял его самоубийство. Я много об этом думал. В какой-то степени ты чувствуешь ответственность, становишься душеприказчиком человека, которого уже нет. Я увидел в Вагриче человека, которым я восхищаюсь. И надеюсь, что зрители почувствуют это в фильме. Я хотел бы, чтобы люди в зале смеялись, я хотел бы, чтобы они задумались. Я хотел бы, чтобы фильм стал праздником его жизни.

Александр Генис