«Хотел бы поставить «Воскресенье» Толстого»

В чем разница между русскими и американскими режиссерами?

Режиссер Абель Феррара для Америки все равно что Балабанов для России – снимает про отбросы общества и рассказывает нации правду о ней самой. А недавно сделал фильм про скандал с Домиником Стросс-Каном, который по цензурным соображениям не выпустили во французский прокат. Квентин Тарантино рядом с ним – безусый юнец. В Петербурге, куда Феррара приезжал на фестиваль «Начало», он вел себя соответственно статусу провокатора и инди-режиссера (то есть независимого) – принципиально не пользовался стаканами, знакомил со своей русской женой и фотографировался со всеми, кто только пожелает.

– Когда вы встречались на фестивале «Начало» с молодыми режиссерами, которые приехали из разных стран, вы говорили, что не видите большой разницы между американскими режиссерами и режиссерами из других стран. Например, русскими. Ее и правда нет?

– Да, разницы никакой нет. Но с учетом того, что мы все очень разные. У нас разные души, сердца. У нас разные линии поведения. А так разница отсутствует. Возьмите здесь на фестивале парней из Калифорнии или Барселоны. Мы все одинаковые. Все эти истории про разницу – это все националистические теории.

– Просто в России очень многие думают, что кино могут снимать только в Америке.

– Такое ощущение, что вы сами выдумали то, во что верите. По-моему, вы сошли с ума. Вы сами тоже в это верите?

– Иногда – да. Например, один из моих самых любимых фильмов ужасов – это ваше «Вторжение похитителей тел». А если бы вы родились не в Нью-Йорке, а в Петербурге, вы были бы тем же самым режиссером?

 – Хороший вопрос. Не знаю. Я же родился и вырос в Нью-Йорке и стал классическим нью-йоркским режиссером. Я думаю по нью-йоркски. А между американским, вернее голливудским кино и нью-йоркским разница громадная. Но нью-йоркский режиссер – это очень запутанная и сложная штука. Например, картина, о которой вы говорите, была сделана в штате Алабама, и влияние Алабамы на это кино очень большое. А сам я вырос не просто в Нью-Йорке, а в Маленькой Италии, а сейчас живу в Риме. Может быть, я итальянский режиссер?

Но мне не дает покоя то, что вы сказали, что американское кино самое крутое! Понимаете, у Америки нет монополии на кинопроизводство, все самовыражаются как хотят. А язык кино находится над странами и границами. Это магия кино, которая объединяет мир. Поэтому мы все мыслим похоже, хотя живем в разных странах. А националисты делают все, чтобы нас разъединить. Но где же мы разъединены, если в американском кино русская героиня говорит по-русски?

– Хорошо бы еще, чтобы эта героиня не была проституткой. А разве в Америке есть национализм?

– Да это самая националистическая страна в мире! С другой стороны, в Америке, как ни странно, национализм и интернационализм вполне уживаются. Как и в любой большой стране – все вперемежку. В конце концов, в нашей стране есть не только то, о чем мы с вами говорим, но и триста лет культуры. Наша национальная идея связана еще и с музыкой, и с литературой.

– Но люди вряд ли едут в Америку только за литературой?

– Да, Америка продолжает оставаться страной мечты, за которой люди сюда едут, а с другой стороны – страной агрессии и всего того дерьма, о котором мы говорим. Это потому, я думаю, что американская ментальность сочетает в себе черты мечтателей, которые стремились воплотить свои желания, и черты лузеров, которые проиграли соревнование. Это тоже питает общую американскую ментальность. Отсюда у нас так много позитива и много негатива, который начинается еще со времен индейцев. Которых, как вы наверняка знаете, безжалостно подавили.

– Вы как-то говорили, что ваш фильм «4.44. Последний день на Земле» – это история про смерть не всего человечества, а одного человека. Вы до сих пор так думаете?

– Ну, в некотором смысле смерть одного человека это и смерть всего человечества. Но только в некотором смысле. Но я верю в реинкарнацию, в то, что после будет что-то еще.

– Почему фильмы-катастрофы так популярны? Это современный способ бороться со страхом смерти?

– Возможно. Когда все ждут конца света – это конец света для всех. Личному страху вроде бы не остается места. Но все по-разному ожидают конца света. Кто-то ожидает чисто физического конца. А лично для меня конец света – это конец культуры. Когда начнут одна за другой исчезать картины Микеланджело или Леонардо да Винчи. Вот где конец света-то. А не какая-то фантастическая катастрофа, когда смерть поглотила всех людей. С другой стороны, факт физического уничтожения всех людей будет означать конец истории.

– Мы все это проходили. Когда пала Римская империя, для римлян это тоже был конец истории.

– Здесь есть большая разница. Конец цивилизации и конец истории. Когда цивилизации прекращали свое существование, это все еще можно было восстановить. А вот конец света – это совсем другая история. По-настоящему пугающая. Когда уже нельзя вернуться назад. С другой стороны, когда на земле зарождались первые зачатки жизни, это, возможно, означало, что закончилась какая-то другая жизнь. Этот процесс неумирания, отсутствие финала можно проследить и в кино – начало звукового кино означало смерть немого и так далее. Все как бы возникает заново, приходит новый «наплыв». Нет полного обнуления. Я сам не знаю, будет ли жить мое кино спустя сто лет. Я думаю, что и мои фильмы и интервью наше вряд ли будут кому-то понятны через сто лет. Но я верю, что будет оставаться память как таковая, сама по себе, и она будет нести в себе информацию о том, что происходило раньше.

– Это очень отличается от христианской модели мира. Вы ведь наверняка были воспитаны как настоящий католик.

– Ну, католичество сейчас – это как будто вчерашние новости по телевизору, и искать католицизм в моем творчестве, наверное, неправильно. Я считаю, что Иисус Христос в некотором смысле буддистский проповедник. Буддистский учитель. Знаете, я глубоко убежден в том, что Иисус Христос реально существовал и в некотором смысле он такой же буддист, как и кто-то еще. И при этом я верю, что он внутри меня. Это очень трудно объяснить, но примерно так я думаю. Просто есть люди, которым выгодно видеть какой-то один срез. Этих людей тоже можно назвать националистами.

– По Интернету гуляет список ваших любимых фильмов, среди которых «Дьяволы» Кена Рассела. Вам никогда не хотелось пуститься во все тяжкие и снять ужастик с полным набором пугающих персонажей, с дьяволом, с прямым противостоянием добра и зла?

– Слушайте, я смотрю так много фильмов, что моя точка зрения изменялась неоднократно. И, видимо, на какой-то момент эта картина оказала на меня большое влияние, поэтому я назвал этот фильм в числе своих любимых. Тем более что люди, которые делали этот фильм, – выдающиеся профессионалы. Оливер Рид великий актер, Ванесса Редгрейв, Кен Рассел – великий режиссер. Но если бы я посмотрел этот фильм сейчас, бог знает, что бы я сказал. Что касается дьявола, то его не существует. Или никто не знает, кто он. Но дело в том, что почти все, что мы делаем, – естественно. И когда люди режут и убивают друг друга, это тоже проявление каких-то естественных вещей. Поэтому каждый по-разному понимает фильмы ужасов. Или мелодрамы. Пугающее понимается по-разному – кто-то пугается, а кто-то нет. У меня, как я уже говорил, в душе Иисус Христос. И когда я смотрю эти фильмы, я смотрю на них с этих позиций.

– Вы говорили, что хотели бы поставить фильм по произведениям Достоевского. Какой текст интересует вас больше всего?

– На самом деле я бы хотел поставить «Воскресение» Толстого. Мне кажется, мне подходит это произведение.    

Елена Некрасова