Это был он. Прежний, тот же, с бушующей аурой жизни, исходившей из ярких глаз. Болотного цвета суперкрутой твидовый пиджак, яркая цветочная рубашка и такая же кепка-кепуля, молча и всегда говорящая от имени хозяина: «Да, такой я, да такой я всегда, я – это жизнь и стихи, а жизнь и стихи – это я. Я – БОЛЬШЕ ЧЕМ ПОЭТ! Я – это Бабий Яр и Братская ГЭС, я тот, кого Сталин убил бы первым за мое «Наследникам Сталина». Я – живая пощечина антисемитам и русофобам, всем, кто кричит о любви и презирает человека. Я – раненый неблагодарностью и захмелевший от людской благодарности, я – это вы, живущие со мной, и вы – это я, живущий с вами». 

Так говорила кепка, взирающая на мир разноцветными мудрыми глазами.

Это был тот же Евгений Евтушенко. И глядя на него, почти вечного, я реально ощущал жизнь, и пробирала дрожь от того, что говорю со временем и эпохой. И слушаю говорящую эпоху, и слышу говорящее время. И казалось, он знает все человеческие тайны.

И мелькнуло в разуме и душе, что он был вместе с Беллой Ахмадулиной, были они когда-то мужем и женой, и что эти два великих таланта умещались тогда в маленькой квартире, и что каждый из них, великий сам по себе, на время склонялись друг перед другом. А потом не уместились, не могут квартиры, даже большие, выдержать таланты такого огромного напряжения, такого рвущегося на свободу духа поэзии, такого обвала из звездопада слов. Не могут выдержать такой творческой ярости никакие пространства. И я вспоминал, как мы с Татьяной Титовой пришли в московскую квартиру Ахмадулиной, пройдя парадное, где на стенах восторженные молодые люди написали: Белла, мы так любим вас!

И мы сидели на краешках кресел, нам принес воду со льдом ее не претендующий ни на что, кроме нее, муж, художник Борис Мессерер, а Белла расхаживала по комнате, и бросала-дарила нам прекрасные литые и хрупкие фразы, желая, чтобы они поражали нас и оставались в этой жизни надолго. Я помню, они казались больше аккордами, чем словами, и в них был запах, не могу точно сказать, чего, может быть созревшего сада, и церковных тонких свечей, и пролитого бордового терпкого вина на белую скатерть.

И это все возникало в мгновенья разглядывания евтушенковских яростных глаз, противившихся застиланию их усталостью, а сзади, за его плечами, были субтропики Флориды, где я его принимал. Флорида была терпкая, пропитанная пахучей солью Мексиканского залива, магнолиями, пальмами и апельсинами, и была еще она персиковой в своей нежной смуглости, застенчивой и дерзкой одновременно.

И стоял он высокий как всегда, бросая всполохи взглядов, и все проносилось во мне. И что время наше будут вспоминать по ассоциациям с фамилиями Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава, Сахаров, Ростропович, и да простят мне кратковременную забывчивость другие великие. И снова вспомнилась его первая жена, Белла Ахмадулина, забились в памяти его слова к ней: «Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в мелкой суете разнообразные не те».

Не ходит, не ходила, мне кажется, обиделась на всю жизнь. А теперь совсем ушла. Туда, наверх. Там уж может, будет встреча. Но там все земное забыто будет, и будет просто новая встреча. А как? Я и сам точно не знаю. Но будет!

А Евтушенко горько говорит мне: «Наш развод был, если и частично по моей вине, то не по моему желанию».

И вот сейчас, во Флориде, рядом с ним, волнительная, стеснительная, разговорчивая, как будто всегда смущенная, хорошая, громко-тихая Маша Новикова, не просто рядом, а 25 лет с ним вместе, родившая ему двух сыновей. Она-то умещается рядом с ним. Маша многое понимает и чувствует в литературе, гораздо больше, чем кому-то кажется, а может и самому Евтушенко. Но она чужого места не займет. Господи, да за 25 лет вместе с ним, можно литературу почти полностью понять и вжиться в нее, и вшиться в нее, и стать ее жительницей. Она и стала, а вот пленницей литературы не стала. Двое пленных, скованных одной цепью, это очень опасно для жизни.

А вот у Евтушенко память есть особая, она зверино-поэтическая. Он помнит все, о чем бы я не начинал говорить, он знал это.

 – Вот был Виктор Урин, поэт военного времени, не такой известный, как Константин Симонов или Борис Слуцкий, но его стихотворение «Лидка» читали солдаты в окопах, переписывали друг другу, плакали солдаты...

И он начинает сразу читать:

Было, Лидка, было, а теперь – нема…

Все позаносила новая зима.

Оборвалась нитка, не связать края…

До свиданья, Лидка, девочка моя.

Вспоминаю Ивана Елагина, попавшего из немецкого лагеря в Америку, и его перевод поэмы Стивена Бене «Тело Джона Брауна», и тут же он читает строки из елагинского стихотворения, кажется «Завещание»:

«Но помни, что ты настоящий – Лишь все потеряв,

 Что запах острее и слаще

У срезанных трав,

Что всякого горя и смрада

 Хлебнешь ты сполна,

 Что сломана гроздь винограда

Во имя вина».

Я вспоминал первые строчки, а он легко произносил дальше. Читал с великим наслаждением Пастернака, Мандельштама, даже помнил Бродского, который ему шкодил, вредил в Америке, потом я попросил, он замечтался, и прочитал свое «Дай Бог, чтобы моя страна меня не пнула сапожищем, Дай Бог, чтобы моя жена меня любила даже нищим!». Страна не пнула, люди пнули, а это хуже, чем под пули –  такая у меня строчка получилась, простите.

Мы записали с ним во Флориде несколько телевизионных программ, где в основном, говорили о литературе и о духовности, а в конце оказалось, что мы говорили о жизни. Об этой, где литература становится ею, жизнью, где жизнь становится ею, литературой, где вино и кровь одинаковы на вкус, где Иуда внешне похож на Христа, где предательство совершается с преданными глазами, наполненными слезами, где умирают у тела растоптанной любви, где сходят с ума сумасшедшие, и где мудрые уже давно сошли с ума. Где есть все, и все оно рядом. Прекрасное и страшное, жизнь и смерть, все в обнимку. Мы вспоминали Вагнера и Шостаковича, Виктора Некрасова и Иосифа Бродского, Гумилева и Папу Иоанна.

А потом я вспомнил, как много лет назад, в Москве на телеканале «Культура», на Шаболовке, он мне на лестницах сказал: «Да, вы, Майкл, сейчас в Москве популярны...». Я в ответ, театрально горько усмехнувшись: «Что я, так просто... А вот вас, Евтушенко, каждая собака в России знает...» Понравился ему ответ, он наклоняется: «За эти слова, совет даю, старайтесь, чтобы вас почаще ругали. Когда у нас в России ругают, человек становится известным...». Я не пользовался этих добрым советом, потому что меня и так ругали. Но видно недостаточно, потому что особо популярным не стал.

Смотрю сейчас в его глаза, Господи, там столько, там все это поле, там все, что в поле, кусты горьких ягод и сладких, трава осока, режущая ноги, и трава бархатная ласковая, в которую так хорошо падать, и искать губами землянику. Там жизнь наша, а жизнь, не поле перейти. И там начертаны слова: Когда Бог хочет разбить человеку сердце, Он дает ему побольше ума.

Кто он? Точно, сам не знаю. Но думаю, мощная, гибкая и устойчивая ветвь этой эпохи. Умная ветвь, не спорящая с дождями, а питавшаяся их влагой, но в грозовые минуты, говорящая дождям правду, и смиряющая их своими словами, рожденными не под солнцем, а под ливнями. Я не хочу спорить с теми, кто его проклинает и с теми, кто его обожествляет. Для поэта, главное одно, будет ли он оставаться в будущем. Только те по-настоящему мертвы, о которых полностью забыли.

Я знаю, что он будет в Будущем, будет всегда. За все пребудет там, за великое и недостойное, за победы и за ошибки, за великую яркость на серой земле, и потому что выделил его в этой жизни перст с неба. Прикоснулся к нему, и выделил.

Мы были с ним и Машей в моей часовенке, сидели на скамьях, смотрели на картины и иконы прекрасного художника Александра Маковея. Он долго смотрел на Тайную Вечерю. На стол, за которым сидит Господь с апостолами, а на них сверху смотрят глаза Мириам, Марии, Божьей матери. В глазах понимание страданий, которые скоро примет Иисус. Сейчас Женя Евтушенко держит за руку Машу. Маша – это Мария. Мария – это Мириам. Мы молились. Тихо было в часовне, таяли потихоньку свечи, потрескивали, улетали к небу слова, жизнь застыла над нами, и явственно чувствовалось, как иногда Дух Святой осторожно касается нас.

Я снова увидел его. Увидел тогда, когда и он, и я, и многие, перешли перевал и спускаемся с горы. С горы, которая когда-то казалось такой высокой, а сейчас оказалась холмиком. Я увидел его, когда примеряюсь к последнему полету, да и он мудрец, знает, это будет, он об этом и в молодости писал. Перед этим полетом, хорошо мне было заглянуть в глаза великого, и увидеть там отражение его жизни, своей, и жизни всех. В том то и дело, что глаза великих отражают не только себя и тебя, они отражают и вновь рисуют твою жизнь, они приносят прекрасный запах сгоревших листьев, и той весенней травы забвения, которую нам уже не вдохнуть. И скажу вам откровенно, это грустное и прекрасное состояние советую испытать всем перед последним полетом.

Мой младший сын Николас встретился с ним во Флориде и в Москве. И потом сказал мне: «Он человек мира, но носит в себе Россию, живую, и немного Америку...». Эдвард Холл, американский бизнесмен, шесть лет проучившийся в России, вернувшись, хотел покончить жизнь самоубийством, ночью прочитал его стихи и снова ему очень захотелось жить:

Мне бы – только клевера сладинку на губах застывших уберечь.

Мне бы – только малую слабинку – все-таки совсем не умереть.

Когда-то он сказал, что написал 120 тысяч строк, и от 70 тысяч хотел бы отказаться. Напрасно. Это написано не только им, но и Судьбой. Думаю, что в создании всех его стихов большое участие принимало сердце. А от сердца отрекаться нельзя. Самый жестокий критик, он сам, оставил бы 50 тысяч строк. Думаю, что эти строчки спасли тысячи душ и тел. Не сомневаюсь, что миллионы, читая их, становились счастливыми.

… Даже смерть от тебя

отступается, если кто-то

из добрых людей

в добрый путь отплывает под парусом

хоть какой-то странички

твоей...

И вот за это надо быть благодарным ему. Есть редкие в мире стихи, которые звучат, как молитвы. Стихи-молитвы я читал у Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама, слышал у Евтушенко и Ахмадулиной. Я не могу объяснить, как это можно почувствовать, это различается потайными фибрами души человека, когда слыша их, хочется плакать, прощать всех, и очищаться слезами, и словами этих стихов:

Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.

Ты сам себе все это не простишь.

И только та прозрачная рука

Простит, хотя обида и тяжка,

И только то усталое плечо

Простит сейчас, да и простит еще,

И только те печальные глаза

Простят все то, чего прощать нельзя...