Все больше прихожу к осознанию (знал и ранее) того, что одной из главных задач психотерапии является возвращение ответственности  собеседнику-клиенту. Одна из любимых «волынок» многих людей (и у меня нередко тоже) – это «а я здесь не при чем, а я здесь не при чем!» (кажется, Д.А. Леонтьев это явление назвал «синдромом Дуремара»). И дело даже не в банальном сваливании ответственности и вины за собственные действия на других – это достаточно прозрачно и, как правило, вполне себе осознается тем, кто проделывает данную нехитрую операцию. Речь о несколько более глубокой вещи – внутреннем отказе от собственной субъектности или, говоря по-русски, от собственного права управлять процессом своей жизни.

Это часто происходит бессознательно.

Мне очень близка идея экзистенциалистов о том, что жизнь – это персональный, индивидуальный проект. Моя жизнь – это мой проект, который воплощается в реальности до тех пор, пока я существую. Ключевое слово здесь – «мой». Такие местоимения, как «я», «мой», «мое» и др., обращающиеся именно к нам как к обладателям чего-либо, и возвращают нам не только ощущение причастности к чему-либо, но и осознание ответственности. Когда происходит «потеря» местоимения «я» и производных от него – наступает отчуждение или даже самоотчуждение, когда перестаешь чувствовать самого себя.

Как происходит эта потеря, прекрасно показал Ф. Перлз, говоря о процессе психотерапии и деперсонализации клиента. «Мы слышим пациента вначале деперсонализирующим себя в неодушевленный предмет, в это (it), а затем становящимся пассивным объектом воздействия превратностей современного мира. «Я сделал это» превращается в «Это случилось». Я вижу, что вновь и вновь  должен прерывать людей, предлагая им вступить во владение самим собой» [цит. по И. Ялому]. Знакомы слова, наверное? «Это случилось», «жизнь проходит мимо меня» (а не «я теряю мгновения своей жизни»), «так бывает» и тому подобное.

Гештальт-терапевт  И. Булюбаш фактически продолжает мысль  Перлза. Она отмечает ряд особенностей, характерных для русского языка. Так, одним из устойчивых мотивов в речи носителей русского языка будет мотив непредсказуемости мира, значительно более сильно выраженный, чем в европейских языках. «Человек действует как бы не по своей воле, поскольку с ним постоянно что-то происходит (вышло, случилось, угораздило, повезло, обойдется, пронесет, меня завтра не будет, постараюсь, не успел). Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывает, что язык отражает и всячески поощряет в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению». А человек, следовательно, – игрушка в руках этого мира, и ни о каких «личных проектах» речи идти не может.

Р. Ефимкина приводит следующие «отчужденные» речевые обороты, встречающиеся у клиентов  психологов и психотерапевтов.

Семантически ошибочные формулировки вроде «мой муж злит меня». «Семантическая неправильность предложений подобного типа заключается в том, что ни один человек не может в буквальном смысле создать в другом человеке какого-либо чувства. Когда я говорю «Мой муж ужасно злит меня» – на самом деле это Я злюсь на мужа, это МОЕ чувство».

Утраченный в речи исполнитель действия. «В первой группе грамматических конструкций этого типа используются глаголы с возвратным суффиксом -ся: откроется, успеется, кажется (разумеется, само собой успеется и откроется)… Во второй группе употребляются наречия с оценочным значением: дурно, стыдно, ужасно…» (Кому дурно? Кому стыдно? Кому ужасно?).

Диссоциация (использование безличных предложений, отсутствие субъекта действия). «В нашей культуре… диссоциированные фразы, в отличие от Я-высказываний, являются социально одобряемыми, а потому более предпочтительными. Сравните две фразы: «У меня появилось желание» и «Я хочу» – вторая расценивается как проявление нескромности. Однако именно Я-высказывания позволяют человека ощутить себя субъектом действия, а не объектом».

Примечательно, что в научных работах не принято писать «я». Надо – «мы», даже если эта мысль принадлежит тебе и ты ее ни с кем не разделял.

Тут возможна другая крайность – гиперответственность, когда становишься ответственным за весь мир. Но это уже проблема личных границ, способности разграничить – где заканчиваюсь я (и, соответственно, моя ответственность) и начинаешься ты.

Возвращение ответственности для меня лично начинается с двух вопросов: «что я делаю для того, чтобы ситуация стала такой?» и «зачем (для чего) я это делаю?». Эти два вопроса позволяют мне обрести чувство самого себя в происходящих процессах и почувствовать смысл того, что я делаю.

P.S. Вот мой любимый пример из книги В. Кагана «Искусство жить: человек в зеркале психотерапии»

Молодой человек лет двадцати с лишним говорит, что, когда он был подростком, они с приятелями развлекались тем, что насиловали девчонок. Теперь же ему открылось, что они делали, – чем это было для их жертв и какая это вообще грязь и он не может с этим жить, не знает, что с этим делать, как дальше быть. Что ему делать? Идти с повинной в милицию, жениться на ком-то из особо пострадавших или родивших ребенка, обойти всех обиженных и на коленях просить прощения, пойти в церковь и покаяться, уйти в монастырь, повеситься – что?! В его душе буря, ураган, землетрясение и наводнение сразу, он абсолютно растерян. Что должен делать психолог? Сказать ему: «Ну, ты и гад! Закрой дверь с другой стороны!» или «Как же тебя угораздило на такую мерзость пойти?» Скорчить сочувственную гримасу, играя желваками и сжимая под столом кулаки? Звонить в милицию? Нет, моя работа – слушать и слышать его душевную боль и помогать ему совладать с ней. Не идиотскими советами пойти в церковь или повеситься, не квохтанием о том, что, мол, все это было давно и что ж теперь терзаться, а помогая ему разобраться в его чувствах и себе самом, обрести ясное видение ситуации и себя в ней, восстановить то доверие к себе, которое позволит ему принять решение. Какое? Я не знаю. Это будет его и только его решение, которое никто, кроме него самого, принять не может. Не от вины я должен его освободить – кто я такой? Моя работа – помочь ему установить продуктивные отношения с самим собой и своей виной и, хочу надеяться, взять у этой части своей биографии урок, изменяющий всю последующую жизнь. Все прочее – за границей моей компетенции. Если я переступлю эту границу – я не психотерапевт.

Илья Латыпов,                

психолог