Мы лежали в траве, касаясь головами друг друга. Я видел краем глаза, как её рыжая прядь улеглась на моей щеке. Она продолжала возвещать мне и небу.

- Вот, аристократы интеллектуальной мысли говорят, что человек постоянно занят поисками смысла жизни… Да нет же, когда они произносят «человек», то имеют в виду малюсенький процент людей… Совсем малюсенький… Остальные люди просто себе живут, ничего не ищут, потому что не знают, что смысл можно искать…

Мы лежали в траве перед белой стеной сельского амбара. Пролетели две бабочки и их тени отразились на белой стене. Заходящее солнце сделало эти тени устрашающе большими. Из-за того, что приближался вечер и день серел, стена стала казаться ещё белее. И на этом пронзительно белом с голубизной, возникли большие тени быстро машущих крыльями бабочек. Эти трепещущие тени вдруг оборвали всё предыдущее, и день стал другим, как будто притаившимся, и мои вязкая усталость и слаботекущие мысли начали превращаться в забытые тайны жизни. Тайны приходили из прошлого. Оказалось, прошлое далеко не уходило, оно стояло за углом.

Она прислушалась, и так как я не ответил, продолжила.

 - А вообще, даже не стоит говорить об этом.  Умные и так это знают. А вот нескромный наивный вопрос: сможешь ли объяснить, насколько же сильно ты любишь меня?

Тогда мы сидели с Димой в чеченской яме. Бабочками были наши вертолёты. Они налетели и стали прошивать пулемётами и ракетами всё подряд. И стало понятно, что этот шанс на побег, нам передаётся с неба. И мы выползли и побежали. Вертолётчики думали, что бегут чеченцы, и поливали нас, от их пуль земля рядом подскакивала фонтанчиками. И чеченцы тоже стреляли нам вслед. Мы добежали до грузовика, вломились в него. Бог помог и дал нам ключ, который чеченец оставил в машине. И мы пошли таранить эту проклятую землю, нам надо было проехать всего 30 километров. Мы крутились и мчались. Меня почему-то сохранило, но в Диму они попали. Как на шахматной доске, ферзь преследовал  две пешки, и одну «съел». Я бросил машину, кувыркался и ползал в пыли, и растерзанный сумел дойти к своим. Всё время помнил их слова, если убежите, поймаем и снимем с живых кожу…

- А если ты себя и свои чувства не проверил до конца, тогда не стоит вешать мне лапшу…

Диму не смогли потом похоронить. Его шакалы съели. Он был на месяц старше меня. 20 было. Её голос донёсся до меня… Кажется, я люблю эту девочку правильную, но зачем ей всё со мной обсуждать…

Бабочки снова сделали заход, и опять тени были громадными, и трепещущие крылья накрыли центр амбарной стены.

- Ты слышишь меня? Смотришь, и как будто не смотришь…. Ты хоть слышишь меня? Почему ты всегда молчишь…

- Слышу, но всегда. Иногда тебя заглушает музыка…

- Какая музыка…

- Одинокая музыка, из прошлого, она не похоронная, просто скорбная… Но иногда она звучит громко… прости…

Я хорошо знаю, как человек превращается в зверя. И дети, спокойно превращаются в зверей. Они бросали нам песок в глаза. Мочились на нас, стоя на краю ямы.

- Прошлое надо забывать из всех сил. Иначе оно будет музыкой, выстрелами, а потом галлюцинациями. Поехали сегодня к Марии, посмотрим фильм «Весёлая семейка Симпсонов»… Ты согласен?

- Да.

Я потрогал её рыжую прядь.

 - Мы с тобой будем венчаться в церкви. А какая у тебя была кличка в армии?

- «Живой».

Она засмеялась весело и легко. - А почему, «Живой»?

- Так сказали, когда увидели. Месяц они считали меня мёртвым…

Она стала серьёзной. – Ты когда-нибудь расскажи об этом, под настроение…

- Когда-нибудь, когда-нибудь, На ленте алого рассвета, Я напишу тебе слова, О том, что было концом света…

- Я знаю, было нелегко. Но не драматизируй, не мучь себя, ведь всё прошло…

 - Всё прошло, но время от времени, как верный пёс, оно возвращается и смотрит на меня…

Она вздохнула. – Живой, у меня глаза стали слипаться… Ты не обидишься, я пятнадцать минут подремлю…

И она доверчиво легла на мою ладонь и закрыла глаза.

Я знал, что второй раз попасть к ним я не могу. Поэтому, почти не спал ночами. Я не верил нашим часовым. И так однажды случилось. Они вырезали четырёх, но я услышал предсмертный вздох последнего, и стал молча бить из автомата, не зная, в кого я попадаю, своих или чужих, я бил и отползал. И все проснувшиеся ребята стреляли. Наконец, кто-то догадался и запустил светящиеся ракеты. Чечены почти все полегли, но один тащил раненого. Хоронясь и припадая за бугорки, я догнал их. У старого, который тащил молодого, автомат был в правой руке. Я прострелил ему эту руку. Старый стал кричать по-русски: «Не убивай сына раненого, убей меня! Аса хот деха! - прошу тебя!».

Тени бабочек снова возникли на слегка потускневшей стене. Тени уже устало взмахивали крыльями.

Его сын открыл помутневшие глаза и прошептал что-то по-чеченски. Но старик, возражая тоскливо, как волк перед смертью, закричал по-чеченски и по-русски – Нет!  С его простреленной руки стекала кровь, а сын снова закрыл глаза. Я навёл автомат и прошептал: «Убирайтесь вон, крысы!». Но они стояли. Я вспомнил зарезанных часовых, и вздох последнего. И выпустил очередь. Но над ними. После этого старик стал уходить. Но он не верил в чудо, и после нескольких шагов повернулся и посмотрел на меня. Я навёл автомат. И он опять дёрнулся и поволок себя и сына. И бессознательно громко бормотал, кянт, кянт, кянт… Это, значит сын. Как будто зарезанные часовые не были сыновьями. Я снова поднял автомат. Но вместо меня дал очередь кто-то другой. Это был Ромка, он стоял босиком и лицо его было залито неподкупной ненавистью. Он навёл автомат на меня: - Ты, почему не стрелял…

- Не знаю, - ответил я, и стал ждать очередь в себя. Она и была, только не в меня, это Ромка подошёл ближе к ним, и снова стрелял в них, уже не шевелящихся.

Потом мы вернулись, курили анашу, и молчали. Ромкино горло заклекотало, и он выплюнул слова: «А у меня души больше нету. Но с ними, она и не нужна….».

Ромку через неделю тоже убили, я вытащил его из круговорота огня, пуля пробила шею, он был уже готов. И мёртвые глаза были наполнены ненавистью.

Она стала ёрзать на моей ладони и улыбаться. Боже, как она улыбалась. «Под настроение»… Никогда, никому, я рассказывать ничего не буду. Когда вспоминаешь, оно оживает. А когда рассказываешь, оно начинает двигаться. Я посажу его в клетку. И будет вот такое: память, сидящая в клетке.

Потом я лежал в госпитале, лёгкое, просто игрушечное ранение, навылет через плечо, причём, левое. А затем, это всё закончилось. Мы уходили оттуда под запахи сгоревших домов и людей, неся под потными гимнастёрками ненависть и жалость, продолжая слышать визг пуль и женские проклятия, оставляя навсегда убитых и изуродованных ребят, и не ожидая впереди того, кто бы это мог понять.

 Потом, я встречал в Москве наших ребят, они почти все занялись плохими делами. Но у них получалось, потому что жестокость и отсутствие страха побеждают почти всё. И мне тоже однажды этого захотелось, чтобы отомстить миру, который нас туда послал, а потом забыл об этом. Очень захотелось…  Но я исцарапал душу себе, вспоминал маму, и переломил хребет своему желанию.

Вот что я сказал Игорю, по кличке «Зверь», он был офицером в моей роте, а теперь здесь, за старшего. Мы подняли стаканы, и я произнёс, даже может больше себе, чем ему:

- Я ненавижу то, что было, и то, что есть. И прошлое и настоящее звенья одной моей цепи. На фиг мне знать о Шамиле, пусть бы наши политики вспомнили о нём. Я не знаю, защищали мы здесь Россию или нет. Знаю только, что подонки спорят, а солдаты умирают. Кому это всё нужно, я не знаю. Вурдалакам и упырям, наверное… Но меня не интересует, как ведут себя другие… Для Того, кто там наверху, и для меня, важно как веду себя я… А я не хочу больше делать плохое…

И мы опрокинули стаканы, и Игорь похлопал меня по плечу. Я знал, он думает, что после всего я свихнулся. Среди нас таких было много…

Она проснулась.

- Смотри, стена, на которую ты смотрел, стала почти тёмной. А когда я засыпала, она ещё светилась. Так мы пойдём к Марии, и будем смотреть про Симпсонов, она моя хорошая подружка, ещё с детства… Мы идём, мы идём – запела она весело, а глаза были печальными и мудрыми.

 И перед наступающей полной темнотой бабочки опять пролетели мимо нас, тени их на стене уже были еле различимы, но всё- таки я увидел, как они, будто сделанные из серой гари, последний раз прошли по замершему амбару.

Мы шли рядом, прошлое на время оставило меня. Я держал её то за руку, то гладил по рыжим волосам. Иногда она быстро смотрела на меня. Это была умница, она всё понимала, и тащила меня прочь от холода ночей, визга пуль и замирающих человеческих хрипов. И мне оставалось, надеяться на то, что прошлое не обгонит нас, и не выйдет навстречу пьяным, больным Арлекином, и не посмотрит на меня безразличными заплаканными глазами.