Прощание, снова прощание, теперь с Иерусалимом.

Сколько стоит молчание. Бывает, что дороже жизни. Вот молчание Иисуса перед Пилатом.

Я точно знал, что уезжаю из Иерусалима навсегда. Знал, что больше сюда не вернусь. Может быть только облаком. Перед этим я поговорил на улице со стариком - сабра. Это был иерусалимский таксист, с большим лбом. Он смотрел на меня спокойными маслинами глаз. Я знал, что навсегда прощаюсь и с ним. И с этими горлицами, ходящими по карнизам старого дома, и с воробьём, чинно сидящем на краю балкончика, надеющегося на счастливую судьбу в виде крошек.

Прощание проходило утром. И светлый рассвет, выйдя из тёмного тела ночи, всех рассматривал, всем улыбался, всё обещал, зная, что большинство обещанного не исполнится. Его невидимые веера охлаждали лица и успокаивали сердца. Мы с таксистом подняли глаза к рассвету, поняли, что он небесный успокоитель, посмотрели друг на друга, и разошлись. Уже у входа в отель я обернулся, таксист смотрел мне вслед и тоже прощался, он, как и я знал, что это навсегда. А не навсегда прощаться даже не обязательно. Прощаться нужно только навсегда.

 Мимо меня прошёл хасидский еврей с прищуренными вовнутрь глазами, за ним брела жена с бескровным, выпитым жизнью лицом.

Я поднялся в лифте на девятый, последний этаж отеля, там была терраса, с которой был виден Город, охваченный душами прошлого и наполовину живущий в небе. Его золотое лицо прихорашивалось закатом. Церкви, синагоги и мечети привычно разглядывали умиротворенную синь и свет небес. Крест большой церкви выглядел ужасно одиноким. Синагога казалась приземистой, она не спускалась с неба, она была упавшей с неба. Полумесяц мечети вспарывал щучье брюхо неба.

Недалеко от меня стояла у барьера прелестная бронзовая девушка. Она неотрывно смотрела вниз, и иногда сама себе показывала пальцем на что-то увиденное. Палец у неё был трогательно тонок, а ноготь, по-младенчески розовый. Левую руку обвивал нежный серебряный браслет из причернённого серебра. Рыбка застывшая на бронзе тела. Иерусалим на мгновенье задержал усталый взгляд на ней, на нежном браслете, на розовом ногте, оценил хрупкость руки.

Из-за купола одинокой церкви осторожно выглянуло лицо Пилата. Он презрительно растянул тонкие губы и кивнул в правую сторону. Я проследил за его кивком – справа, прислонившись к облаку и понурив седую голову стоял Иисус. Почувствовав мой взгляд, Иисус медленно поднял глаза к небу, и застыл так, как будто кого-то ожидая. На лице, покрытом засохшей кровью виднелись бороздки от прокатившихся когда-то слёз. Волосы серебрились на золотом закате Иерусалима. Казалось, Он что-то хочет сказать, но не говорит. Он ждал.

Из глубины неба к нему прилетела птица. Она трижды облетела вокруг его головы, села на плечо и стала склёвывать с лица засохшую кровь. Мельком глянула она на мою руку, в которой я держал Библию. Глаза у неё были человеческими, голубыми с поволокой, как у прекрасной женщины из северной сказки. Бронзовая девушка как-то странно прислушивалась к небу, потом помахала птице тонкой рукой с серебряным браслетом-рыбкой. Я запоминая смотрел на Иисуса, но облако стало закрывать Его. И всё же я спросил: Равви, это на тебе голгофская кровь?

Мне ответила птица с северными глазами: - Нет, это от второго, христианского распятия...

Мне захотелось умереть в Иерусалиме. И я стал прощаться со всеми: во-первых, с родными. Всё прошло спокойно, только младший сын долго не отпускал мою руку.

Иисуса уже не было видно. Снова высунулся из-за купола Пилат и махнул мне плешивой головой, приглашая куда-то. Глаза его светились презрением. Голубоглазая птица летела вверх. Она что-то проворковала, но я не понял её слов.

И тогда я стал прощаться с Иерусалимом. Его лицо из золотистого стало золотисто-земляничным. Синагоги, церкви, мечети покрылись этим прекрасным светом. И я сказал: - Прости меня, Иерусалим, за то, что всю жизнь я предавал тебя тем, что забывал тебя... Что не прилетал, как птенец, под крылья твои... Скоро я улечу и приземлюсь под другими небесными крыльями... Прости меня, радость земная, прости меня горе земное, прости меня, Иерусалим...

Бронзовая девушка подошла ко мне и стала ощупывать моё лицо. Она была слепой. Её тонкие пальцы коснулись слёз и вытерли их. И даже почувствовал нежное прикосновение розового ногтя.

И потом я услышал, как кто-то подымается по лестнице. Я уже знал, кто идёт. Это был клоун, на нём были солдатские ботинки, надетые на босу ногу. Они тяжело громыхали по ступеням. Клоун с придыханием прошептал: «Я за тобой пришёл. Все уже давно ждут... Без тебя там не начинают… И мы с ним взлетели.