Вот они сидят и тонкими бескровными пальцами перебирают нитки муленэ. После войны были такие нитки с красивым иностранным названием, из них вязали кофточки, береты и шарфы. Две сестры. Они уже умерли. Но они сидят передо мной. Одна из них моя мама. Я замечаю у мамы, на среднем пальце ранку. Она ежедневно стирает хозяйственным мылом послевоенную одежонку и от этого едкого коричневого мыла у неё на руках появляются ранки. Все стирают этим мылом, но не у всех появляются ранки.

Мама у меня еврейка, и поэтому все сёстры её тоже еврейки. Да, а время, о котором я рассказываю, где-то 1947 год, СССР, страна несчастных рабов. Почти не было еды, людей сажали в тюрьмы, просто так, и люди ненавидели друг друга. И тётя, на руки которой нанизаны нитки, рассказывает:

- Зуктер, он мне говорит... так давайте с вами назначим свидание... А я ему отвечаю, во-первых, разве вам не помешает мой большой нос, а во-вторых, у меня погиб муж в первый день войны, но я думаю, что он жив, и мне неудобно перед ним...

А мама просто вздыхает. У неё карие глаза, в них налита теплота и наивность. Ма-ма...

А тётя продолжает:

 - Да, зуктер, я ему говорю, у меня одна комната и две дочки. Они всё понимают. У нас также перекошенный пол в кухне, и соседка алкоголичка не спит ночами. А он, зуктер, мне отвечает:

- Ну, а у меня будут с собой пара батонов, и толстая ливерная колбаса. Лучка можно чуть добавить... И казёнка настоящая... Она понимает душу фронтовиков...

И я ему говорю:

- Зуктер, тогда, действительно, лучше вы придите ко мне, но надо будет кое-что оставить... Я

ведь рискую детьми... И муж, я знаю, он жив... И он, зуктер, говорит: “Я оставлю, конечно, кило сахару, и кила четыре картошки...»

Этот «зуктер» меня выбивает. Я стараюсь вспомнить, что означает это слово, и с облегчением вспоминаю, оно означает: Говорит, говорящий....

Тётя смотрит на свои и мамины пальцы, вздыхает.

- Конечно, твой муж русский, поэтому он остался жив. Русских в плену не убивали, если бы он попал в плен, его бы не убили. Но Иосиф мой тоже жив... Мне смешно от их присланной похоронки, как будто они знали фамилии миллионов людей, которых убили на войне.

Я смотрю на их пальцы, тонкие бескровные, у мамы с ранкой на среднем пальце.

Я не понимаю, что они делают с нитками, как и для чего их переплетают.  Появилась тощая муха, она жалобно звенит в воздухе. Я пытаюсь проследить за её зигзагами, и снова слышу голос тёти.

 - Зуктер, ну да, столько молодых вокруг, а он мне предлагает, но я говорю, вот бы гречки ещё где-то достать... Он говорит, что ему достался американский яичный порошок, он мне отсыплет...

Моя мама самая красивая. Она и они все думали, что мне трудно говорить, а я не хотел начинать говорить. Я просто не хотел говорить. Мама смотрит вдаль, мне кажется, она не слушает тётю, у неё послевоенная причёска: с одной стороны хохолок, с другой волосы гладко приглажены. Во время войны она продавала свой паёк и покупала мне четвертушку молока, поэтому я выжил. А сама ела очистки от картошки. А родился я на станции Насосная, маму туда отвезли на ишаке. Это был Азербайджан. Эшелон, где на полу вагона спала беременная мама, стали бомбить немецкие самолёты. Поезд остановился, люди разбегались. Мама побежала, зацепилась за рельс, упала, я перевернулся от удара в животе, начались схватки. Фельдшер сказал:

 - Ребёнок находится ножками к выходу. Выбирайте, кто-то из них должен умереть: она или ребёнок.

 Выбрали, чтобы умер я. Когда фельдшер уже начинал рубить меня, чтобы вытаскивать по частям, увидел, что я в рубашке, т.е. в родовых пеленах, в них я и проскочил на волю. Такое бывает очень и очень редко. Говорят, что такое от Бога. Тётя, но другая, с коротким носом, дала Ему обет, всю жизнь в этот день поститься. И постилась постоянно, и из-за этого все вспоминали тот день.

Мама смотрит в прошлое. А я молчу, мне нечего сказать, я смотрю куда-то, и иногда думаю.

Мне часто снятся котлеты, сковорода, и на ней скворчат штук 15-20 котлет, и мне можно съесть их все. Это страшный сон и я его никому не рассказываю.

Голос тёти доносится всё тише и тише. Я жив, а значит, я засыпаю.

Мама научила меня улыбаться, когда я голоден. Я улыбаюсь. Я улыбаюсь. И слышу в отдалении голос тёти:

- Зуктер, ребёнок заснул с улыбкой... Конечно, что ему, он ничего не знает... Я бы тоже так хотела, хоть один раз заснуть с улыбкой....

Я не вижу, но представляю глаза мамы, они наполнены светом, им хочется смотреть в небо, где нет пикирующих самолётов, глаза, наверное, не хотели бы возвращаться на землю. Но на земле есть я. И мамины нежные ресницы  опускаются на глаза, и глаза смотрят на меня.

С тех пор прошло 60 лет, но двое всё ещё сидят передо мной... Я вижу их тонкие бескровные пальцы. И один из них с ранкой.