Провинциальный подмосковный городок, каких много. Выцветший и безликий, как старая фотография. Зимой слякоть, летом пыль и яркое солнце. Во дворах скамеечки с бабульками и сытые вальяжные коты, желтые клены и котлован с мусором.

Но речь не о котах и даже не о котловане с мусором. Хотя, тема захватывающая. А о Жорике…

Откуда взялся Жорик? – никто уже и не упомнит. Да и почему, собственно, Жорик – тоже. А просто одним летним утром, когда солнышко забравшись на крышу местного колхозного рынка, ласково и озорно пускало в глаза обитателям рынка зайчики, появился  он. Стал чуть поодаль от входа к стоянке машин, небрежно бросив возле своих матерчатых видавших виды и жизнь лучшую, чем эта, башмаков целлофановый пакет. Аккуратно, как достают в сберкассе большую купюру или поломанную руку из гипса, вынул из серенького дерматинового футляра трубу, мундштук, и посмотрел на окружающий мир горестным и печальным взглядом  христианского миссионера, в котором жалость никак не может победить отрешенность. Потом выпятил и облизал сухим языком губы, заправил трясущимися пальцами мундштук, хрюкнул пару-тройку раз для тонуса в трубу и вздохнул.

Еще минуту назад никто бы и не обратил внимания на этого опустившегося человека лет пятидесяти с хвостиком в каких-то затрапезно-сиреневых брюках, расклешенных по моде 70-х к низу, хлопчатобумажной ветровке «Golden Eagle», помятым лицом и седой гривой, ниспадающей с бренного чела сальными прядями. Не прибавляла имиджу Жорика недельная небритость и походка осторожно щупающего ступней землю, как при качке, алкоголика, похмелившегося лишь вчерашними воспоминаниями. Но когда трепетный, немножко рваный, как будто раненый звук, словно проворовавшийся продавец, выскользнул из рук хозяина и полетел мелкой иноходью по рынку, не оборачиваясь, то очень немногие, а потом по их примеру и остальной люд, неодобрительно оглянулись на Жорика.

И движение на рынке вдруг замедлилось, повинуясь плавному течению мелодии, а потом и вовсе замерло. Вернее, контрастная картинка рыночной торговли попросту исчезла. Потому что никто и никогда не играл на колхозном рынке на трубе. И еще потому, что все смотрели и слушали Жорика.

А Жорик уже был не Жорик, помятый с трясущимися руками «синяк», а трубач. Хотя троице, душевно расположившейся в скверике для поднятия жизненного тонуса, и показалось, что вот, мол, мужик решил на глазах у всех опорожнить поллитру. А посему и встал в позу горниста.

Жорик играл и совершенно забыл о том, что он на рынке. Ему казалось, что он в белом фраке и черной бабочке. Джаз-банд в полном составе. Звучит фокстрот. И сейчас – партия Жорика. Партия трубы. Толстый пианист с потной шеей хитро мигнет ему, и он, весь в софитах, на глазах у изумленной публики расколет этот маленький душный зал с низким потолком пополам. И покажет всем кузькину мать…

Лишь мгновение спустя, оправившись от первого изумления, жизнь стала оживать, словно в замедленном кадре. Пока не потекла в обычном ритме. Троица уговорила «огненную воду», и жизнь предстала им в новом блеске сквозь магический «кристалл». Рыжий кот, прижавший уши, пошел по своим, кошачьим, делам. Колоритный дядечка вспомнил, что он пришел за колбасой. Охранник рынка вспомнил о семечках. День вспомнил о том, что еще сентябрь. И желтые листья у клена похожи на пятерню…

Жорик играл возле колхозного рынка только по выходным. Поскольку по будням народу было мало, а публики, пленившейся мелодией из репертуара Луи Армстронга «Go Down Moses» или «Полетом шмеля» Римского-Корсакова и не поленившейся при этом бросить в пакет горсть мелочи, и того меньше. Зато в выходные в слушающих избытка никогда не было.

Но зритель все был разночинный и в массе своей неблагодарный. Как только Жорик заканчивал играть какую-нибудь мелодию, он, зритель, растворялся в толпе и стыдливо отводил взгляд от Жорика в сторону. Кто на стоящую рядом с ним машину, находя в грязно-зеленоватом «жигуленке» доселе невиданную заинтересованность и участие. Кто на облака, устало плывущие по небу, недовольно и рассеянно, словно их цвет ничем не мог обнадежить их надежду на отдых под сенью дубрав, возле речки или в лесу на шашлыках. А кто и вовсе на стройные женские ножки. Впрочем, не сказать, что совсем уж и стройные. Но ничего себе. Бывает, конечно, и получше. Но – сойдет, как говорится, для сельской местности.

В общем, жизнь возвращалась потихоньку в свое русло, и ее течение больше не обременял внезапный и резкий переход к тревожному ощущению ее несовершенства.

Жорик, казалось, ничего не требовал взамен своей игры, но каждому подающему ему грош говорил торопливые слова благодарности. Но однажды, в ответ на свое спасибо услышав: «Что Вы, это Вам спасибо», – часто заморгал ресницами, как будто ему в глаза попала соринка, достал бурового цвета носовой платок и не менее артистично высморкался в него.

Чувствительность, которую сообщал своей игрой, явно не гармонирующей с духом торговли, дебита и кредита на рынке, не пришлась по вкусу директору рынка. Пожилая дама в бывшем некогда, очень давно, светлом медицинском халате и такого же цвета парике, с лицом, на котором прочно обосновалась одно из брезгливых выражений старой болонки, которая по многолетней привычке, облаивая прохожих, ощущает в этом исполнение своего назначения и долга, прогнала Жорика: «Нечего тут играть, уходи, а не то милицию позову!»

Может Жорик своим немного жалостливым, чуть хрипловатым медным шепотом напомнил ей о том времени, когда она еще не была старой шваброй? Поди, теперь узнай…

Жорик перебрался на автобусную остановку. Но и там его сутулая фигура и игра никак не хотели вписываться в беспокойный хаос, наполняющий человека, который готовится стать пассажиром.

Жорик играл, но публика почти не останавливалась, повинуясь гармонии и ритму подходящего и отходящего от остановки транспорта. Расслабленный звук трубы действовал на пассажира раздражающе, особливо тогда, когда ему надо было протискиваться в середину салона. А поездка на городском заштатном автобусе – это вам не шимми. И даже не чарльстон.

Кроме того, подавали здесь и того меньше. А одна тучная дама с потухшей  лет двадцать тому назад тоской во взоре, свет от которой затмили собой зеленые тени под глазами, высказала Жорику свое неудовольствие. Неудовольствие, собственно, не имеющее конкретного адресата, Жорика, его трубы и Римского-Корсакова, а просто обострившееся, словно аппендицит, при виде неопрятного и просящего милостыню Жорика. Что-то типа: «Ходит тут, бродит рвань всякая…».

Жорик, словно впервые ощутил, что его унизили. Он вдруг выпрямился, в его взоре запылал цыганский костер негодования такой неистовой величины и силы, что дама сочла за благоразумие скрыться в первом попавшемся автобусе. А Жорик сочным, пропитанным обидой и пивом голосом прокричал ей вслед: «На, попробуй сыграй!». И протянул трубу с сияющим на раструбе, словно капелька воды, пронзенная солнечным лучом, закатным блеском…

Пришел холодный ноябрь. За ним зима, а потом и весна. Настало новое лето. Но Жорик больше не появлялся, как будто его и не было. А за музыкальное оформление жизни на рынке взялся контейнер, торгующий аудиокассетами. Опустевшие от жориковой трубы окрестности словами «А я тебе на выпивку не дам, пам-пам…» теперь оплакивает плавающий стон уставшего от жизни магнитофона.

Игорь Михайлов