Сам не знаю, на что я надеюсь. Будут ли интересны следующему поколению сюжеты из жизни людей, известных нашему времени, не знаю. Скорее всего, нет. Если вдруг каким-то волшебным образом не потянет их в прошлое огромная волна, и там они смогут разобраться, откуда и из кого они произошли. Вдруг, им неожиданно захочется узнать, о чем печалились и страдали известные и неизвестные люди нашего века. И над чем мы смеялись, часто, сквозь слезы. Если такое случится, тогда, возможно, они прочитают и эти строки. И еще, изредка, лелею мечту: вдруг описываемые в моих воспоминаниях люди передадут новому поколению особую духовную энергию, и с ней, новые люди смогут преодолевать эту прекрасную и ужасную жизнь.

Как вы уже читали раньше, Евгений Александрович и его милая жена Маша, побывали у нас во Флориде. Прожили десять дней, на берегу Мексиканского залива. Мы встречались, осторожно говорили о литературе. Запускать слова к Евтушенко, все равно, что запускать ракеты в громадную высоту нашей эпохи. Он достиг ее вершины и находится на самом вверху. Евтушенко знал почти всех великих современников, помнил наизусть стихи многих поэтов. Только я называл чье-то имя, как его феноменальная память выдавала стихи этого поэта, и он прекрасно и неодинаково читал их. Однажды мы сидели в ресторанчике на берегу реки с индейским названием Маяка Ривер, сзади него села на окно белая цапля, я его сфотографировал. Посмотрите в книге, там есть эта фотографии. Спустя полгода я написал рассказ «Цапля, которая улыбалась», и посвятил его Евтушенко. Было как-то нереально видеть его рядом с собой, глашатая России, всей нашей эпохи, автора «Бабьего Яра», яркого победителя жизни, и добрейшего человека. Единственно, кому все всегда проигрывают – времени. Я часто повторяю: все можно вернуть деньги, любовь, дружбу, вот время никогда не возвращается. Только во снах.

Теоретически он казался недосягаемым в своем великом значении для миллионов людей бывшего СССР, но вот, сидел рядом, в своей кепуле, глаза мудрые, уставшие, иногда с хитринкой, и прекрасные во всем этом.

Спустя десять дней мы расстались и переговаривались по телефону. Конечно, это был мудрец, полный отражатель России и всего нашего века. Когда пришло тяжелое время, ему ампутировали стопу, он прислал по компьютеру письмецо: «Дорогой Миша, прочитал Ваш рассказ «Цапля, которая улыбалась», в госпитале, где вокруг меня увидел столько мучений, что мои собственные показались мне мизерными. Вы написали этот рассказ настолько по детски, и столь беззащитно, что уверен он бы подействовал бы на многих, как мягкое благословляющее прикосновение руки ко стольким лбам, воспаленных бессмысленной толкучкой якобы мыслей о деньгах, карьере, власти. Оно, это неожиданное прикосновение, возможно оказало бы врачующее воздействие. Ведь во многих душах живет ваш чудесный мальчик, только боящийся рассказать себя другим, потому что и засмеять могут. А жаль, – потому чем мы сами исповедальней, тем больше мы распространим исповедальность других. Ваш Женя Евтушенко».

Я очень гордился им. Мы с Татьяной Титовой и другими любящими его часто совершали молитвы о нем и милой, все понимающей Маше.

По телефону он рассказывал некоторые истории из жизни. Какие-то отрывки я записал или запомнил.

Во времена СССР, но уже при Горбачеве, Евгения Евтушенко, прозаика Андрея Битова и главного редактора журнала «Новый Мир» Владимира Карпова послали в Южную Корею, тогда такие поездки называли – «по линии культурного обмена». Это было в преддверии олимпиады, которая вскоре должна была пройти в Сеуле. Все было чинно, принимали их чиновники высокого ранга, ели вкусно, дивились корейской жизни. Пришли профессора Сеульского университета и пригласили всех писателей выступить перед студентами. Профессора очень волновались – еще бы, ведь со времен корейской войны это были первые писатели из России. К их приезду хорошо подготовились – и стихи Евтушенко перевели, и рассказ Битова, и фрагмент из военных воспоминаний Карпова. Двум корейским профессорам особенно невозможно было отказать – во времена холодной войны, которая для корейцев была вовсе не только холодной, – оба они в юности «посидели» в бытность студентами, за то, что организовали что-то вроде кружка по советской литературе. И вдруг Битов, и Карпов за день до назначенного выступления зашли к Евтушенко в номер и смущенно объяснили ему, что сам мэр Сеула их пригласил на экскурсию по ресторанам и кабаре, для знакомства с ночной жизнью города.

Евтушенко рассказывал мне, как они оправдывались и что потом произошло: «Ты, Женя, уж извини нас – но такой случай бывает раз в жизни, ты ездил за границу намного чаще нас и на все это насмотрелся вдоволь. Все-таки сам мэр приглашает. Он и тебя тоже, конечно, приглашал, но если никто из нас не пойдет к студентам, это будет некрасиво. Но с другой стороны, и мэру отказать тоже некрасиво. Да ты и один прекрасно управишься. Не думаем, что там будет много народу, так что объясни профессорам в каком мы неудобном положении оказались...».

Профессора растерялись, когда приехали за мной, и еще в фойе отеля я им начал сбивчиво объяснять, почему поеду только один. Но язык не поворачивался сказать, что ночную жизнь мои коллеги предпочли студентам – тем более, что первый раз в Корее писатели из России. До того было неловко, что стал профессорам пену гнать про нездоровье моих коллег. И вдруг один из профессоров радостно говорит: –Да вот зе они, товарису Евтушенко, зивы-здоровы… – и вдруг лицо его меняется: – Бозе мой, поцему они с этим целовеком?

И я вижу рядом с моими коллегами, бодренького небольшенького «целовека», со щеками, словно маслом смазанными и глазками тоже маслеными, в костюмчике с серебряным отливом и в крошечных мокасинчиках на высоких каблучках, а впереди него, и сзади с обеих боков четыре телохранителя – все на голову выше его.

– Это ваш мэр? – спросил я. – Простите меня за не совсем точное объяснение... Он их пригласил на встречу, ну и… –

– Но он зе... он зе… не оцень... цитатель… – только и выдавил один из профессоров.

Но теперь это стало ясно всем.

 Евтушенко это все так ярко живописал, что я до сих пор почти до слова помню. Но у истории есть и конец.

Заходит Евтушенко в актовый зал университета, а там, батюшки мои, битком набито, не то что сесть, стать негде. Больше тысячи собралось.

Стал он читать свои стихи с переводчиком, а зал заряжается его энергией. Засыпают вопросами. На все надо отвечать, а не отмалчиваться. Потом снова просят почитать. Аплодируют, лица счастливые. В общем три часа выступал.

Провожают его, а декан отзывает в сторону, и очень смущаясь говорит, мол, мы выделили деньги за выступления трем писателям, но так как вы пришли один, то весь гонорар передаем вам и думаем, что это справедливо – вы за всех трех работали и выложились. И передал пакет в котором оказалось 15 тысяч долларов. Евтушенко уже в самолете по дороге в Москву не утерпел и рассказал это коллегам. Все-таки они заслужили это узнать. Известие было воспринято в тишине. Но Карпов, бывший фронтовой офицер, удар выдержал, потом от столбняка отошел, и об этом не вспоминал. А вот Андрей Битов, по словам Евтушенко, помнит этот случай всю жизнь, глаза при встрече отводит, а глаза ведь все выдают, и обиду, конечно. Писатели люди ранимые, но надо сказать, раны от обид у многих из них не зарубцовываются всю жизнь. Обида ведь не помнит, кто был прав. Она только помнит, что было больно.

Как-то заговариваем о стихах, и Евтушенко вспоминает слова Осипа Мандельштама: «Есть стихи, в которых хочется жить». А потом другие его слова: «Душно – и все-таки до смерти хочется жить». После этих страшных слов Мандельштама, процитированных им, мы с Евтушенко вздохнули одновременно.

Вспоминает Евтушенко Эдуарда Багрицкого, ему очень нравится его строчка: «Мы ржавые листья на ржавых дубах».

Говорим о разном. Евтушенко вспоминает, как Солоухин реагировал при обсуждении его книги «Обещание»1956, где впервые было напечатано стихотворение «Пролог» с такими строчками

Границы мне мешают.

Мне неловко

Не знать Буэнос-Айреса,

Нью-Йорка.

Хочу шататься сколько надо Лондоном,

Со всеми говорить –

Пускай на ломаном.

Мальчишкой, на автобусе повисшим,

Хочу проехать утренним Парижем...

Солоухин, служивший три года в охране Кремля при Сталине, сказал ему поучающе: «За границу можно пускать только того, кто полностью изучил основы марксизма-ленинизма…».

 Евтушенко заметил: «Он был такой разный... Ведь у него была и прекрасная книжка «Владимирские проселки».

И вдруг мракобесно выступил за исключение Пастернака из Союза писателей.

А потом вдруг написал небольшое, но сильнейшее эссе «Читая Ленина» очень близкое коллекции Венедикта Ерофеева «Моя маленькая Лениниана». Этим эссе он искупил многие свои грехи».  

– Солженицын это человек-подвиг… Свой «Архипелаг Гулаг» поставил как надолб на пути попыток возродить в России тиранию. «Матренин двор – это шедевр. «Один день Ивана Денисовича» – образ правдивый, но в нем сила физической выживаемости больше, чем духовной. Солженицын, сам конечно был интеллигентом, но вот интеллигентность его была недостаточно отзывчивой к более тонкому мировосприятию других. Так, например, он довольно был наивен в живописи, с восхищением провинциального учителя математики описывая банальный дуб на скале в «Круге первом». Его «молчаливость» в тот день, когда Хрущев, назвавший его «Современным Львом Толстым», напал на молодых художников объясняется не только тем, что он тогда был «беременен» Гулагом и не мог им рисковать, защищая оскорбляемых в его присутствии. Я думаю, что просто-напросто они ему не нравились так же, как Хрущеву.   У него совсем не удалась книга о взаимоотношениях русских и евреев «Двести лет вместе», в которых он запутался так, что выпутаться не мог. Эта проблема сложнейшая и в ней запутался и Пастернак в своих мучительных заблуждениях, хотя я не могу разделять карательного негодования его оппонентов, ибо это была просто-напросто неудачная попытка разобраться в том, в чем и ему оказалось не по силам. Но он никогда не повторял этого, не превращал ошибки в догму.

У Пастернака в «Докторе Живаго», на фоне лирической драмы вдруг прямо таки кровью брызжет на страницы описание, как мужик  жену зарубил топором, спасая ее от будущих насильников... Он всем своим романом и стихами из него, искупил все свои заблуждения...

Снова говорим. Он вспоминает:

– В 1946 году, помните по книгам, по указанию Сталина Жданов устроил разнос ленинградских писателей. Громили в первую очередь Зощенко и Ахматову. Так вот, знаете, почему особо рассерчал Сталин? Перед этим был вечер писателей в Москве. Меня туда привел отец. Я слушал, затаив дыхание. И вот, когда вышла на сцену Ахматова, чье стихотворение «Мужество» прозвучало на всю страну во время ленинградской блокады, ей стали аплодировать, стоя, минут пятнадцать. Говорят, что Сталин узнав об этом, спросил зло: – Кто организовал вставание? С подтекстом, что вставать можно только, когда он выступает. Вот тогда и было принято решение: громить!

Еще вспоминает. – Из моих стихов написанных при Сталине среди упражнений в форме было только одно стоящее стихотворение. Начиналось оно так.

Не надо говорить неправду детям.

Не надо их в неправде убеждать.

Не надо уверять их, что на свете

Лишь тишь да гладь и божья благодать.

Первая книжка «Разведчики грядущего» была хороша только редкими тогда ассонансными рифмами. Но сразу, стоило мне лишь поступить в Литинститут, как я, счастливо попавший в среду стольких талантливых ребят, которых на мякине не проведешь, сразу стал писать лучше. Кстати, тот же Солоухин заметил мое стихотворение «Вагон» в стенгазете: «Стоял вагон, травой обвитый»...

Невеселое было стихотворение. И поздравил он меня как-то невесело, с мрачноватой опаской.

– А я думал, что ты халтурщик! Это уже стихи… Ну, теперь держись.

Ну что же – он меня предупредил, и потом сам одним из первых и напал.

Андрей Дементьев много сделал для нашего поколения, придя в журнал «Юность». За это надо быть благодарным, он многих «пробил» – целую плеяду.

Вспоминает Константина Симонова: «Хороший человек в плохом времени».

О Матусовском. – Впрочем, приличным человеком можно быть в любом времени. Он был другом Симонова. Но Симонов получил серьезнейшую взбучку за публикацию первого антибюрократического романа Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Симонова заставили по поручению ЦК провести не обсуждение, а осуждение романа. Первым выступил с покаянием в публикации романа Симонов. А я впервые прочел никому неизвестное стихотворение «Артиллерия бьет по своим». Стихотворение полностью накладывалось на ситуацию разгрома многих хороших писателей. Оно принадлежало перу моего старшего друга фронтовика Александра Межирова, но тогда этого никто не знал. Я сказал, что это стихи убитого на войне лейтенанта. Межиров, слушавший собственные стихи, как анонимные, со слезами на глазах сказал мне: «Ну что же, все мы были убиты на той войне». Начали громить и меня. После заседания, естественно, никто ко мне не подходит. И вдруг, подходит Михаил Львович Матусовский и крепко жмет мне руку. Вокруг меня был вакуум страха. Поймут ли сейчас, что в то время это был героический поступок…

Читает стихи по телефону. Здорово читает. Написал одно стихотворение, где меня упомянул. (В. Радзишевскому)

Ну скажите же мне, Володя,

но убрав свой, всезнающий вроде,

защитительно хитрый прищур –

или я как Россия в разброде

и во мне, как в саду-огороде,

все, как в ней самой, чересчур?

Как все высказать? Да смогу ли – с..

Может, знает разгадку, Моргулис,

и Земли, и частично небес,

и кто ангел сейчас, а кто бес,

но поскольку он все-таки пастырь

рифму я умягчил безопасной,

но приставкой почтительной «эс».

Не хочу, чтоб о странный мой твиттер

кто-то ноги насмешливо вытер, –

не желаю такого врагу.

Понял – я не писатель, а кто-то

для кого непосильна работа

если хочется высказать что-то,

ну а что – сам понять не могу...

12 декабря 2013

В конце апреля 2014 года позвонил Евгению Александровичу и заговорили о моем очередном эссе, где я снова рассказывал о том, как понимаю его поэзию, его взаимоотношения с злопылающим Бродским, и про его долгое одиночество.

Потом он заговорил о своей второй по счету жене – Галине Сокол-Луконине. Говорит твердо: – Она самый принципиальный человек, из тех, кого я встречал в жизни. Вот, в советское время, тяжелое, был обмен паспортов, в паспорте в графе «национальность» у нее было записано «русская». Папа у нее еврей, а мать русская. Вдруг, она говорит паспортистке: «Пиши, еврейка». Та, знакомая, жалостливая, говорит, мол, да нет, запишу вас, как было раньше записано, «русская». Она хмурится, и громко: «Сказала тебе, пиши еврейка!».

Как-то в Москве привел домой секретаря райкома партии выпить, закусить, поговорить. Галя в дверях встречает, узнала райкомовца, и произносит: «Для чего ты привел сюда эту партийную морду!». Тот смутился, хочет уйти, но я уговорил, вошли, она как ни в чем не бывало на стол собрала, вежливо, и удалилась.

Галя с иронией относилась к Фиделю Кастро. Но, приехав на Кубу, когда я там работал над сценарием «Я-Куба» и встретив его на митинге, пошла за ним вослед по улице, как зачарованная, видела, как он останавливался, говорил с людьми, как у них горели глаза при виде его, также встретила его во время приезда в СССР, и потом призналась мне:

 – Да, попала и я под его обаяние… Этому ничто нельзя противопоставить… Он действительно неотразимый – на себе почувствовала…

Прочитала «Бабий Яр» и вздыхает: «Нет, не публикуй это. Понимаешь, любыми словами никогда и никому не передать той бездны горя».

– Она была безупречной женой. Как-то позвонил ей доброжелатель, мол, Евтушенко в ресторане сидит с балериной. Она ему отвечает: – Ну что ж, пусть потанцует!

Евтушенко вспоминает приезд в Москву Генриха Белля, великого немецкого писателя. (Я особенно люблю его книги «Глазами клоуна» и «Билли-ард в половина десятого»).

Звонят из аэропорта. – Вот тут у нас иностранец Генрих Белль, никто за ним не приехал.

Приглашение было от посла ФРГ, но тот его неожиданно отменил. Оказывается, сын Белля оказался членом «Красной бригады» – террористической группы в Германии. Был суд. Сын в тюрьме.

– Вы его к себе примете? Говорит по-немецки, называет вашу фамилию. Выглядит, как известный писатель… Приезжайте за ним.

Я приехал. Обнялись. Поехали ко мне на дачу. А вы знаете, это ведь благодаря ему Солженицыну дали Нобелевскую премию. Он его предложил, и особо настаивал на присуждении…

Говорим с Евтушенко в начале мая 2014 года. Только что умер Габриэль Маркес, колумбийский писатель, Нобелевский лауреат, которого узнал весь мир после книги «Сто лет одиночества». Он был настоящий левый либерал, иногда гораздо левее коммунистов. Несколько раз приезжал в СССР. Один раз Евтушенко попросили встретить его.

Я везу его на своей машине в Переделкино. Спрашиваю, «Заедем на могилу к Пастернаку?». Габриэль, отказывается. Видя мое недоуменное молчание, высказывается: – Его имя использовали империалисты, «Доктор Живаго» помог им обвинить СССР. После паузы, «давайте заедем…». Приезжаем на кладбище, подходим к могиле Пастернака. Могила убрана, на ней немного скромных цветов. Маркес долго молчит. Потом произносит: «Чистота на могиле. Значит любят».

Я вспомнил, как мой отец говорил: «О человеке можно узнать, потому, как он ведет себя на кладбище…». Мне рассказывали, что тогдашний кумир мира Горбачев приехал на Кубу и в нашем посольстве была длиннющая очередь, чтобы пожать ему руку. Маркес был в этой очереди, но Горбачев его узнал, и сам подошел к нему. Это мне и Маше Маркес рассказывал в Мексике с детской гордостью, что Горбачев его узнал. Машу это поразило потому что ей казалось, что детская гордость должна была быть у Горбачева.

После Перестройки выяснилось, что на скамейке возле могилы Пастернака был установлен «жучок», тайный микрофон, и о том, что говорили сидящие на скамейке прослушивали кегэбешники на даче у писателя Маркова. Вот так жили.

– Когда-то главный редактор газеты «Правда», органа ЦК партии коммунистов, Зимянин признался мне, что уже много лет не читает книг, не успевает, и спросил у меня, что в первую очередь почитать. Я посоветовал: «Сто лет одиночества» писателя Маркеса.

– Еще при жизни Пастернака, я как-то привез к нему итальянского переводчика Мария Анджело Риппелино. Пастернак на своем огородике окучивал картошку. Он посмотрел на итальянца: – Кто это? Грузин? А, итальянец… Люблю итальянцев…

Потом мы долго сидели, итальянец выдержал до 12 ночи, а мы говорили с Пастернаком до 5 утра. Понимаете, Пастернак еще и был актером. В нем жил природный артистизм. Даже, на фото, где он с лопатой на огороде, видно интуитивное актерское мастерство… И вы, Миша, прекрасно используете артистизм…

Я говорю: – Если это так, то самый великий актер в пьесе о жизни – это вы, Женя…

Вспомнили поэта Наума Коржавина. Евтушенко жалеет, что Коржавину не дали премию «Поэт года» – это была его кандидатура. Но он не капризничал, как иногда делают председатели жюри и подчинился большинству, как и полагается, тем более, что поэт Геннадий Русаков тоже ему симпатичен. О Коржавине высказывается так: «Для такого человека премии не имеют значения. Он штучная фигура. Один среди многих».

О Назыме Хикмете Евтушенко вспоминает часто. Он с ним провел много времени.

Начал с фразы, которую Хикмет произнес в разговоре с Эренбургом еще при Сталине: «Я очень уважаю товарища Сталина, но не могу вынести стихов, в которых его сравнивают с солнцем. Это не просто плохая поэзия, это плохой вкус». В 1951 году Хикмет после турецкой тюрьмы перебрался в СССР.

Ну, мы знаем, что это было за время в СССР. Назым Хикмет разобрался, что сталинский рай страшнее турецкого ада. Но карте место! Он уже был здесь, и начал играть свою новую роль. Он все понял, но порой лишь играл наивного, доброго, ничего не понимающего иностранца. Однако написал сатирическую пьесу «Иван Иванович», для театра Плучека, которую вскоре прикрыли. Лауреатская медаль борца за мир не отгораживала его сердце от реальной жизни, но и не защищала. Его начали упрекать что он иностранец, а слишком много себе позволяет. Он не выдержал и уехал в Польшу. Но там к нему часто приходили антирусски настроенные поляки и ожидали, что он их будет поддерживать. И он вернулся в Россию и получил советский паспорт. Я был на собрании где ему вручали советский паспорт. Он поднял его над головой и сказал: – Теперь меня никто не сумеет упрекнуть, что я иностранец, когда я буду критиковать бюрократию.

Таков был этот удивительный человек. Если бы все коммунисты были такие, как Хикмет, я бы, может быть, стал им тоже. Но он был одним из последних могикан. Ходил постоянно в театры. Пригласил театральным художником на свой спектакль никому тогда неизвестного Олега Целкова. Русский язык понимал так же хорошо, как русскую душу. Смеляков про него стихотворение написал: «В России жил Назым Хикмет, голубоглазый турок…» Однажды на одном из банкетов сказал о бездарнейшей пьесе «Зеленая улица»: «Это мелкобуржуазная конформистская дрянь…».

На первом банкете, в честь его приезда в 1952 году, где я был, Назым высказался, что обязательно сообщит Сталину, как коммунист коммунисту, о том, сколько бездарных его скульптур наставили в городах! На что ведущий банкет режиссер Ю. Завадский грациозно ответил: «Товарищ Сталин разделяет ваши чувства, но он скромный человек и не может всем диктовать свои вкусы…»

Однажды, когда я был у него в гостях, к Хикмету на дачу пришел человек и попросил: «Назым, сними с меня грех!» Это был бывший водитель Назыма в Москве. Берию к тому времени расстреляли и поэтому водитель смог решиться на такой шаг. Вот что оказалось. Водителя привели к самому Берия. Тот спросил: – Ты кого возишь? Водитель отвечает: – поэта Назыма Хикмета. – Дурак! Ты возишь шпиона! У него задача убить Сталина.

Водитель шепчет в страхе: – Нет, этот человек не может быть убийцей.

– Ну вот что –даем тебе задание -убрать этого человека.

– Не смогу я, товарищ Берия…

Тогда Берия щелкнул пальцами и в одну дверь ввели пятерых уголовников и в другую-жену шофера.

– Если ты не согласишься, то сейчас эти милые мальчики на твоих глазах изнасилуют твою жену.

Шофер согласился и несколько месяцев носил в себе этот страшный приказ.

Но Сталин умер, и все это заглохло. И вот что Назым ответил шоферу: «Я помню, что ты не мог мне глядеть в глаза, и понимал, все. Давай выпьем и забудем все это....

– На фоне трагедий случались гротесковые комедии. Два дружка, антисемиты и доносчики, лауреат Сталинской премии, автор книги «Белая береза» Бубеннов и бесконечно бесталанный драматург Суров устроили пьяную драку. В результате выбили окно в квартире Бубеннова, а драматург Суров выбежал на улицу в кальсонах и так прошествовал по Москве до своего дома.

– Вы знаете, социализм вышел из христианства. Вы не любите либералов, но есть либералы-демократы… Я единственный социалист, верящий в нравственный социализм… Толерантность вы ругаете, но она нужна…Но, согласен, при этом надо видеть и врагов… Человечество должно учится говорить важные вещи в массовом порядке… Я знаю, вы не любите лозунги масс… Знаю, вы сопереживаете чужой боли, но есть центр мировой боли, и знаете, где он находится? За каждым углом. Помните, что вы очень широкий человек… И знайте, это уже некоторые поняли, – никто так не любит не пишет, как вы…

Михаил Моргулис,

Флорида