Бродский как-то сказал, что прочел каждую книгу Сергея, не вставая с кресла. При этом Довлатов писал демонстративно просто. 

Готовясь к торжественной церемонии, во время которой муниципальные власти Нью-Йорка повесят табличку с новым названием, я не удержался и позвонил старинному приятелю из Квинса.

– Как тебе нравится жить на улице Довлатова? – невинно спросил я.

В ответ в трубку возмущенно фыркнули. На этом закончился наш спор, начатый треть века назад, когда Сергей только появился – и на Западе, и в Квинсе, и в эмигрантской литературе.

– Эстрада, – вынес тогда вердикт мой товарищ, наслушавшись довлатовских баек, – в словесности он долго не протянет.

Тогда это мнение было скорее преобладающим, чем еретическим. Ведь в отличие от большинства других эмигрантских авторов, Довлатов в Советском Союзе практически не печатался. Светила «третьей волны» – Синявский, Аксенов, Войнович, Владимов, не говоря уже о двух китах Русской Америки Солженицыне и Бродском, – обладали большой литературной и диссидентской славой еще до эмиграции. Довлатов же начинал практически с нуля. Хотя его приезду предшествовали несколько очень успешных публикаций в зарубежной периодике, читатель не очень понимал, чего ждать от этого автора.

Тем удивительней, как стремительно разворачивался роман Довлатова с читателями. Казалось, что Довлатов работал с теми же темами, что и другие авторы: кошмары лагерей, цензурные преследования, лицемерие режима, богема, двоемыслие интеллигенции, пьянство, разврат и прочие безобразия советской жизни. Однако читатели, опережая большинство критиков, сразу почувствовали как новизну довлатовского стиля, так и обаяние его мировоззрения.

Прежде всего, Довлатов никого не учил. Его юмор был скрытым, мастерство – тайным, эффект – незабываемым. Поэтому и оторваться от его страниц еще никому не удавалось. Бродский как-то сказал, что прочел каждую книгу Сергея, не вставая с кресла. При этом Довлатов писал демонстративно просто, избегая и приемов психологической прозы, и модной в его питерской среде авангардной техники (пародией на последнюю может служить довлатовская фраза «Я отморозил пальцы рук и уши головы»).

Многое в триумфе довлатовской прозы объясняет его жизненная философия, вернее – ее отсутствие. Он описывал жизнь вне догмы, отказываясь заменить плохие, вредные идеи хорошими, правильными. Довлатов был внеидеологическим писателем, ибо не верил в способность общих мыслей формировать индивидуальность. Его интересовали исключения, потому что он не признавал правил и считал эксцентричность залогом подлинности. Набор этих качеств был необычным для современной ему литературы, которая, в сущности, продолжала эстетику шестидесятников. Довлатов из нее выпадал, открывая новые возможности для той прозы, что нравилась всем.

Писательское кредо Довлатова, в сущности, не менялось в Америке. Но если в старых книгах («Зона», «Компромисс», «Заповедник») материал был советским, то в новые («Иностранка», «Филиал») попадала эмигрантская жизнь, описанная безжалостно и смешно. Автор отнюдь не льстил читателю, но никто не обижался, потому что Довлатов предлагал доверительный и увлекательный способ общения с читателями. Он не ставил себя выше них. Сергей лучше многих знал, что написанное выворачивает наизнанку душу автора даже тогда, когда он делает все, чтобы ее скрыть. Нет, не «даже», а именно тогда, когда автор старается выглядеть на письме лучше, чем в жизни, он падает с пьедестала в лужу.

Открыв этот закон, Довлатов сдавался бумаге таким, каким был, а для этого, помимо таланта, нужна отвага и опыт. Четверть века спустя Довлатов остается самым популярным автором, появившимся в эмиграции. Теперь в этом сможет убедиться каждый прохожий, попав на Sergei Dovlatov Way.

Александр Генис