Мы вернулись с сыном во Флориду. И сидели сейчас на крошечном балкончике. Я потягивал тоник и в который раз думал о нем, но никогда этих слов не говорил: Ты слишком хороший для этой жизни.

Эта фраза вызывала во мне какие-то горькие чувства, я вздыхал, смотрел на залив, и ничего там не видел, а видел сына, таким, каким он родился, крошечного, с длиной тоненькой шеей, как бутон на стебельке. И я повторял про себя: Не могу позволить себе роскошь плакать, могу позволить себе только сцепить зубы.

В одном месте Мексиканского залива рыжел почти непосещаемый йодистый пляж. К вечеру я предложил сыну пойти туда. Вода здесь была светло коричневой. Это морская трава, растущая на дне, выделяла йод. Она была совсем мягкой и ласковой, и когда ноги ступали на ее шевелящийся бархат, от нее неслись вверх пузырьки. Вечером наступило почти волшебное время. Серебряная пена каталась по волнам, взлетали вверх светящиеся рыбины, и была почти безмерная тишина. Рыбьи всплески в тишине. Однажды недалеко от меня проплыла морская змея, она величаво поворачивала маленькую изящную голову. Я вспомнил, когда-то приезжий врач выдохнул: «Цены вы не знаете! Эта вода лечит кожу, нервы, раны и горло. Если бы богатые бизнесмены об этом узнали, то сделали бы здесь лечебницу, и отбирали за пользование этим пляжем большие деньги».

И вот мы ходили по этой бархатной пушистой траве и радовались жизни. А на берегу стояло несколько цапель. Мне показалось, что одна из них смотрит на нас и улыбается. Осторожно и со смешком, сказал об этом сыну. Он поглядел и шепотом ответил:

– Да, улыбается чему-то. Наверное, мы кажемся ей смешными…

Луна светила грустной круглой головой. Я начал читать стихотворение моего друга: «Луна, как бледный лик Пьеро, То улыбается, то плачет, И ждет, когда моя судьба, Как жеребенок к ней прискачет». Мальчик сказал:

 – Жеребенок, это хорошо…

Потом я прочитал: «Дай Бог, чтобы моя страна меня не пнула сапожищем, дай Бог, чтобы моя жена, меня любила даже нищим».

Мальчик сказал: – Это Женя Евтушенко. Самый лучший поэт на свете. У него любовь с жизнью.

А потом мы пошли бродить с ним по берегу. Он думал о своем. Мы присели на лавочку, в каком-то бедном деревянном ресторанчике.

И вот что сказал мне мой мальчик. Мы разговаривали с ним о богатстве, и я ему говорю: «Ну ладно, все это у тебя будет, когда ты станешь богатым...» А он посмотрел на меня своими янтарными глазами, Господи, такими родными, как будто моя душа их родила, и говорит: «Я никогда не буду богатым и этих вещей у меня не будет...»

И мне сразу же в этот момент захотелось горько заплакать, но вместо этого, я стал рассказывать про кукушек в России, которые кукуют нам будущее, сколько раз кукушка прокукует, столько мы жить будем... А он смотрит, смотрит, как будто видит не меня сейчас, а представляет маленьким, когда мне было лет семь... А я щебечу, щебечу, на неразлучников попугайчиков перешел, щебечу, чтобы не заплакать. А он говорит: – Я тебя маленьким представлял, у тебя волосы хвостиком на лоб падали, и на голове шишка была.

Я говорю: – Волосы на лоб хвостиком, это называлось чубчиком, а шишка, это Ленька-жирный мне отвесил портфелем по голове. А портфель был тяжелым.

– Наверное, я был тогда немного тобой... Но ты спокойный... А я бы Леньку наверное убил, нет, наверное, простил… как и ты…

И янтарные глаза его улыбнулись, и я был здорово счастлив от этого, от того, что глаза улыбнулись...

Вдруг, мне показалось, случится что-то плохое. Я отвернулся в сторону океана. Как будто стал дышать отравленным воздухом. Кружилось небо, защемило сердце. Прошло, но камешек остался, ворочался, болело. Мы поднялись из-за стола этого дешевенького ресторана, он дал на чай замурзанному официанту в два раза больше, чем я даю обычно, и мы перешли на тенистую уличку, что тоже тянулась недалеко от Мексиканского залива. А я ему рассказываю, что есть еще Гольфстрим, такое теплое течение. А он камешек перед собой футболит, и сосредоточено говорит:

 –Уже не такое оно теплое течение, уже холоднее стало, как все в этом мире...

– Да, стало. И вот, еще что выяснилось… Что жизнь на этой земле всего одна…

– А люди все равно живут муравьиными заботами. Я знал, что все пройдет. И эта девочка пройдет, с крошечным вздернутым носом, с узкой косичкой, струящейся из волос. И ее пронзительные тонкие пальцы, перебирающие фрукты, пройдут. И красивые серо-синие глаза, они ведь тоже пройдут. Жаль, что ее не нарисовал художник… Все пройдет, и ты это знаешь. Я сочинил стихотворение: И меня, и тебя, здесь не будет, Молча, тихо, земля всех забудет…

Говорю: – Это плохое стихотворение… Я, если даже умру, не забуду тех, кого люблю…

Он улыбнулся, и дальше говорит: – Для чего ты мне жизнь дал... Специально или случайно?

Я говорю, ну, чуть помедлив, потому что сразу не соображал, как ответить : – Случайно дал, в венской гостинице, с мамой на любовь потянуло...

Он озадачено, но и сосредоточено: – Поэтому и у меня все случайно в жизни выходит... ВСЕ случайно... Любви только нет, ни случайной, ни специальной... А может быть такое, что меня заколдовали?

– Когда ты был маленький, то кричал, что зеленая тетка к тебе приходит, и пугает тебя... Потом мы думали, что это от американских мультиков, где зеленые бабки-ешки, но может быть, это правда, что она к тебе приходила....

– И она могла меня заколдовать...

– А почему тебе это кажется...

– А потому что я, наверное, вижу жизнь глазами этой зеленой тетки...

– А я каким тебе кажусь...

– Ты, другое дело, тебя тетка не касается, она почему-то хорошо к тебе относится и не меняет тебя... А вот ваша собака мне часто кажется зеленой, а хвост у нее как из тумана... А один раз я сказал коту, чтобы он ушел от вас, и он ушел... А вот ты скажи, кого бы ты сегодня хотел увидеть?

– ТЕХ, кого бы я хотел увидеть, уже нет…

И он посмотрел на меня, как когда-то посмотрел, года три тому назад, когда я сказал, что любви никому не хватает.

И солнце вошло в его янтарные глаза.

– Если я буду жить, то женюсь на скоропослушнице…

– А кто это, сынок.?

– Ну, это такие в платочках, милые, и быстро делают что-то для Бога… А об одной икона есть…

И тут он как-то так вздохнул, что я обмер, и произносит:

– Сейчас из-за угла вынырнет машина и бросится на нас…

И так оно случилось, вылетела машина, с хохочущими в ней другими мальчишками, и прыгнула на нас. Но мальчик успел оттолкнуть меня, а сам упал.

И потом я стоял на коленях, и как зверь вылизывал ранку на его виске. Но его уже почти не было. Он улетал. Я вспомнил, что душа еще некоторое время держится возле тела, и закричал: – Я тоже, я тоже, я тоже. Я не буду здесь. Подожди…

И наверное, разорвалось у меня сердце, и я стал облачком подниматься, и остановился рядом с другим облачком, которое светилось. Это был он, мой мальчик. И мы вместе увидели на берегу цаплю, и она улыбалась сквозь слезы.

Михаил Моргулис,

Флорида

P.S. Накануне публикации этого рассказа стало известно, что Евгений Евтушенко, находясь в больнице в Оклахоме, прочитал рассказ Михаила Моргулиса и написал несколько строчек автору: «Дорогой Миша, прочел Ваш рассказ о цапле, в госпитале, где вокруг меня увидел столько мучений, что мои собственные показались мне мизерными. Вы написали этот рассказ настолько по-детски, и столь беззащитно, что уверен он бы подействовал на многих как мягкое благословляющее прикосновение руки ко стольким лбам, воспаленным бессмысленной толкучкой якобы мыслей о деньгах, карьере, власти... Оно, это неожиданное прикосновение, возможно оказало бы врачующее воздействие. Ведь во многих душах живет ваш чудесный мальчик, только боящийся рассказать себя другим, потому что и засмеять могут. А жаль – потому, чем мы сами исповедальней, тем больше мы распространим исповедальность других. Вы сами не знаете, какой вы писатель! Ваш Женя Евтушенко, и поверьте, что я написал это письмо вовсе не потому что сам там упомянут».