Павел Лемберский с 1976 года живет в Нью-Йорке. Он пишет прозу и сценарии на русском и английском языках, публикуется как в Штатах, так и в России. О том, каково быть двуязычным литератором в США, свободе и несвободе, а также действительной роли ностальгии как «двигателя творчества», Павел рассказал корреспонденту Д. Тасбулатовой.

– Вы уехали из России достаточно давно, в 1976-м году. Давайте вспомним, то было зрелое решение взрослого человека? И что, собственно, подвигло на такой радикальный шаг: ведь уехать тогда означало уехать навсегда?

– Мне было 19 лет. Решение уехать было в значительной степени принято моим отцом, за что я ему до сих пор благодарен. Знаете, неизбежное мое инженерное будущее энтузиазма не вызывало, а отсутствие альтернатив и перспектив в тогдашнем СССР – и подавно.

– Не было ли у вас ощущения такой как бы заброшенности? Метафизической «тошноты», как говорят философы? Или для двадцатилетнего человека – целый мир – чужбина? И всюду – одно и то же?

– Действительно, ощущение это знакомо многим двадцатилетним, вне зависимости от страны проживания. А у писателей оно может и затянуться… Главное, направлять его в нужную сторону. Насчет же отъезда – в те годы уезжали очень многие, это стало такой повальной тенденцией… В результате рано или поздно здесь оказались почти все мои друзья, одноклассники, сокурсники. Действительно – одно и то же: что там, что здесь… Да и с друзьями не пропадешь.

– Отличия все же есть, наверноe…

– В юности меня забавляло, что из одного кандидата в генсеки выбирают: самом слово «выборы» таким образом, дискредитировалось. Хотя смешного здесь, конечно, мало. Но несвобода бывает разной. Зависимость от рынка также может превратить людей в рабов. В свое время в США, куда я приехал столь молодым, меня поразила именно эта особенность несвободы.

– Вопрос несвободы может быть и личной проблемой – где бы ты ни жил…

– Личное – это политическое, любили повторять феминистки в 70-е. И утверждение это, разумеется, применимо не только к феминизму. На бытовом уровне: если мне говорят, где мне курить и где не парковаться, то где кончается закон, и где начинаюсь я? И если в войне с террором мой личный рюкзак проверяют на каждом шагу? И, тем не менее, вечная проблема дефиниции: стакан полупустой или наполовину полный, имеет смысл лишь тогда, когда в стакане есть какая-то жидкость. Хоть какая-то законность предпочтительней полного произвола.

– Ну а что такое быть писателем – здесь и быть писателем – там? Как думаете? Вы же вроде часто здесь бываете, можете сравнивать…

– В СССР я был студентом инженерного института, о писательстве не помышлял. Наслышан, что существовали в те годы номенклатурные кормушки, писательские дома отдыха. Другую литературу подпитывала сеть единомышленников. Надеюсь, пишущему брату в метрополии сегодня тоже есть, где отдохнуть с семьей или обменяться опытом с коллегами в летнее время. Но везде свои писательские сложности. И авторы бестселлеров здесь иногда преподают в колледже (совсем неплохой вариант), и авторы книг, «тепло принятых критикой», зарабатывают журналистикой. С Марининой лично не знаком, но российские друзья-литераторы тоже нечасто радуют новостями о цветущем финансовом здоровье. Так что быть писателем везде сложно, не очень прибыльно и хлопотно…

– Когда вы только приехали, сложно, наверное, было? Как устраивались – в плане быта?

– В 20 лет сложности, как правило, преодолимы. Тем более, что крутить баранку такси или работать киномехаником в киноархиве, вполне вписывалось в парадигму студенческой жизни. Студенты колледжа здесь всегда подрабатывают, для американцев это не трагедия… Поэтому традиционное, с книжной обложки «сменил десять профессий, прежде чем заняться литературой» – вполне обо мне.

– Ну а что по поводу ностальгии? Образы детства забыты, отринуты или мучают прекрасными видениями?..

– Не знаю даже, как сказать… Скажу, как писатель: источники моего вдохновения – они там, в студенческой молодости, в Северной Калифорнии, на съемочных площадках Нью-Йорка середины 80-х, в беззаботном детстве на берегу Черного моря… А из чего еще делать тексты? Из прошлого, где бы оно ни было. Так что все – со мной…

– С Россией, однако, не порываете связей, ведь первый язык для вас русский, он-то и есть – родной?

– Связи с Россией спорадические, литературные, часто встречаюсь с коллегами и друзьями-писателями. Бываю в России раз в два года, чтобы представить новую книжку. Раз в год езжу на десять дней к родителям на север штата, там у них тоже – кусочек России. Они мне как раз и рассказывают о российских новостях, медийных персонах – эстрадных, культурных и политических. Когда я у них нахожусь, стараюсь час в день смотреть русское ТВ, чтобы быть в теме на время визита. Потом хватает на целый год…

– Вы уехали в те времена, когда уезжали как будто «умирали» – навсегда, на другую планету. Я слышала о многих трагических расставаниях: даже страшно читать об этом… Сейчас планета, конечно, «уменьшилась»: всегда можно приехать…

– Я и вправду уезжал навсегда. В известном смысле, навсегда и уехал. Кого-то не застал в живых, вернувшись с визитом пятнадцать лет спустя. Иные затерялись в транзите: Америка – страна большая. Да и Россия с тех пор, конечно, изменилась. Планета стала меньше, но информация, точнее, разнородность ее, сделали планету размытой до неузнаваемости. Редко скажешь в кругу друзей: читаю книгу или смотрел недавно фильм, а в ответ услышишь: я тоже. Читали, смотрели, но другое. И это в пределах одной культуры. А что говорить о носителях разных культур?

– Что такое быть билингвой? Писать и думать на двух языках?

– Книжные обзоры, короткие тексты, сценарии я пишу на английском. Тексты подлиннее – получаются на русском. Но здравомыслящие коллеги говорят, что пора полностью сосредоточиться на английской составляющей моей билингвистичности… Из соображений экзистенциальных и прагматических. Большая часть жизни прошла здесь, с реалиями здешними знаком неплохо… А жить здесь и писать по-русски про Америку нелепо. Тем более, что в самом адекватном переводе моего русского текста на английский отсылка, скажем, к «маниловской закладке на 14-й странице», скорее всего, останется неопознанной американским читателем.

– Боюсь, что и современному русскому читателю лет так двадцати от роду, будет, к сожалению, непонятен Ваш отсыл к Гоголю… Последний вопрос: каков, так сказать, «удел» современного писателя: времена, думаю, «властителей дум» прошли и у нас, и в Америке? Авторитет писателя теперь не столь высок, и писательство теперь – дело частное, приватное, больше профессиональное, нежели концептуально-романтическое? Так?

– Удел, говорите... Да уж, времена бородатых мудрецов на стенах актовых залов средних школ прошли безвозвратно. Это – в России. Точно так же, как и здесь: времена писателей-звезд эпохи Хемингуэя и Фолкнера, тоже прошли безвозвратно… Если говорить об уделе, задаче и предназначении писателя (в России ли, в Америке – не суть) во вневременном контексте, даже скажем так, в романтическом смысле слова, то он всегда неизменен: говорить с современниками о самом насущном для своего поколения в надежде, что твой личный опыт будет им небезразличен.

Диляра Тасбулатова