Олег Доу – псевдоним художника и фотографа Олега Дурягина. Родился в 1983 году в Москве. Окончил Московский институт стали и сплавов по специальности «программирование в экономике». Персональные выставки: Париж, Лос-Анжелес, Сеул, Барселона, Москва, Краснодар. Работает с галереями во Франции, Бельгии, Испании, Нидерландах, России и Америке. Премии: International Photography Awards, International Color Awards, номинант премии Кандинского в номинации «Молодой художник. Проект года». В 2011 году компания Artprice включила художника в топ-3 самых успешно продаваемых авторов до 30 лет на аукционных торгах. В апреле 2012 года работа Олега Доу была размещена на обложке программы Photoshop версии CS6. Художник использует швейцарскую технику печати фотографий Diasec, при которой фотография склеивается с акриловым стеклом и основой и выглядит более яркой.

В этом году его работы были выставлены в Хьюстоне на знаменитом фотофестивале «FotoFest-2012».

– Вы – известная, но при этом загадочная фигура. Кажется, что художник Доу возник внезапно: молодой программист работал в «Фотошопе», а потом вдруг стал выдающимся автором, которого награждают международными премиями и включают в тройку самых успешно продаваемых «дотридцатилетних» авторов на мировых аукционах. Каково ваше восприятие собственной артистической истории?

– Нет, конечно, я возник не внезапно. Наверное, стоит рассказать, что я родился в московской артистической семье. Моя мама – художник, занималась живописью и графикой. Мы с младшим братом проводили много времени в ее студии, общались с художниками. С детства я был окружен искусством, в музеи мы ходили, альбомы у нас дома были. И мне всегда хотелось самому уметь рисовать. Хотя, на мой взгляд, в этом смысле я менее одарен, чем вся моя семья – мама, папа и, что больше всего меня мучило в детстве, брат (хотя, возможно, это субъективное критическое восприятие, потому что сейчас я слышу от мамы, что всегда хорошо рисовал). В какой-то момент я понял, что, может быть, стоит попробовать другой вид изображения. В доме появился компьютер, я начал что-то делать в «Фотошопе». Мне было лет 12-13. Получается, я уже 16 лет занимаюсь этим творчеством, только обезьяна бы не научилась.

Потом я поступил в Московский институт стали и сплавов: был 2000 год, специализации «дизайнер» в художественных вузах еще не было, а меня интересовали, кроме искусства, программирование и экономика. Но рисовать я продолжал, подрабатывал дизайнером, обрабатывал чужие фотографии. И в какой-то момент я понял, что для творчества неплохо бы иметь собственный материал. В 2005 году у меня появился фотоаппарат. И собственно, почти сразу родились те работы, которые связывают с моим именем. Тогда-то я «вдруг» и возник. Но для меня это был путь.

– Вы с самого начала работали с лицами?

– Первые вещи, которые я делал, – сканировал фото своих одноклассников или учительниц и удалял им волосы на голове. В принципе, это была шутка, но уже тогда это была работа с портретом.

– Вы не исследуете эту область? Преображая людей с помощью компьютерных технологий, что вам важно в них увидеть?

– Я могу в общем ответить на вопрос, почему занимаюсь фотографией и портретами. У меня довольно болезненное отношение к фотографии, я ненавижу, когда меня фотографируют, с детства этого боялся. И я даже подозреваю, что сам я стал фотографом, потому что это единственный гарантированный способ не попасть в кадр – быть с другой стороны камеры. Отсюда и эмоции, которые можно найти в моей фотографии, например, в фотографиях детей: это не какие-то улыбающиеся дети, а что-то странное и кого-то даже пугающее.

По сути, я пытаюсь «воссоздать» ту ситуацию-состояние, которое переживал, когда фотографировали меня-ребенка. Если посмотреть семейные альбомы с моими детскими фото, там после какого-то возраста практически невозможно найти меня улыбающимся: я вижу камеру – никакой улыбки нет. Не могу определить сам момент, когда это началось. Но это повлияло на мое творчество. Видимо, я бесконечно переживаю свой детский страх в своих работах. Кроме того, я заметил, что при съемке людей мне нравится их чуть-чуть помучить, то есть я сам превратился в того «страшного человека» с камерой, которого боялся в детстве.

– Помучить – в каком смысле?

– Не в смысле, конечно, физическом. Но те эмоции, которые я фиксирую на фотографии, – это ведь не какие-то позитивные состояния. Кажется, что у лиц на моих портретах нет никакого состояния, но на самом деле они несут большое напряжение.

– Олег, вы любите людей? Глядя на ваши фотографии, не всегда можно так подумать.

– В каком смысле «люблю»?

– Ну, вы – гуманист?

– Я сам себя ловлю на подобном вопросе. Вроде бы вся идея развития любого вида искусства основана на гуманистических ценностях: в прошлом искусство вообще было религиозным, в ХХ веке искусство и философия стали локомотивом передовой мысли человечества, шагая с одной стороны, далеко впереди, но с другой, все так же оставаясь на позициях гуманистической мысли. Что касается моих работ, то это герметичная история про меня самого, мой автопортрет. Там есть только мои собственные переживания. Лица других людей я использую просто как материал. То есть происходит некая манипуляция. Это, наверное, не есть хорошо. Но с другой стороны, иногда у меня получается, как в кино, создать историю, которая очень сильно эмоционально вовлекает зрителя…

Не знаю, как оценить мое творчество с позиций гуманизма. До сих пор мне было плевать на человечество, я делал вещи, которые касаются только меня. Хотя в последние годы я начал задумываться, правильно ли это. Я не служу никаким антигуманистическим, фашистским целям, ни в коем случае, но…

– Какие же цели тогда? У вас есть свой творческий манифест?

– Есть. Но я не верю, что его можно вербализовать. Все-таки это очень эгоистичная история, она внутри меня, и, собственно, из-за того, что я, как художник, замкнут на себя, я очень многим людям не понятен: почему автор делает каких-то страшных людей, хотя вроде бы они и красивы.

У меня была большая выставка в Мультимедиа арт музее в Москве, где я попытался чуть-чуть раздвинуть границы изображаемого: внедрил свои детские фотографии, произведя с ними некоторые манипуляции. Так я сам появился в качестве художественного объекта, и можно проследить некую рифму между моими документальными портретами и остальными моими работами. Быть может, какая-то часть зрителей смогла лучше понять мои мотивы…

– Переживая творческий процесс как рефлексию, может быть, даже как терапию, вы меняете отношение к своим произведениям с течением времени?

– Я могу сказать, что ненавижу практически все свои работы. Мне тяжело смотреть на то, что сделано два года назад. Кажется, что это уже какая-то фигня.

– Почему?

– Я все больше вовлекаюсь в дискурс, который происходит в искусстве, смотрю много других авторов, и что бы я там ни думал о своей герметичности, все равно я ведь работаю с несколькими галереями, впитываю некие правила, вижу, что происходит во внешнем артистическом мире, получаю обратную связь. Думаю, что в будущем я буду меняться. Сейчас у меня идея вписаться в современный дискурс, при этом максимально сохранив индивидуальность и тот инструментарий, которым я пользуюсь.

– Вы говорите «вписаться в контекст», в таком случае, какие главные темы современного искусства?

– Ну, сейчас очень популярны левые идеи в искусстве, как и в политике. Такой антикапиталистический взгляд: что деньги разрушают любое творчество, что креатив и дизайн заменили художественность. У меня странное к этому отношение. Бывает, мне не нравится, что художник говорит, но нравится, что он делает.

– Как показал последний фото-фестиваль в Хьюстоне, вы – дорогой автор. Вашу работу купили на аукционе за 18 тыс. долларов. Наверное, для молодого автора это приличная сумма. Почему, как вы думаете, вас так высоко ценят, и вы оказались так близки западному зрителю?

– Западные журналисты меня как раз спрашивают: «Как ваше русское происхождение отразилось на вашем творчестве». Они верят, что во мне есть русское, но я-то понимаю, что кроме моделей, русского в моих работах ничего. Моя история про что-то универсальное, общечеловеческое. У меня нет такой цели, но видимо, само получается.

Когда смотрят мои работы на выставке, то видят большие, качественно сделанные и отпечатанные по высоким технологиям фотографии. Хотя я и не понимаю, кто их покупает. Потому, что эти портреты не нейтральны, а довольно интенсивны. Не знаю, кто это вешает у себя: чтобы оно постоянно смотрело. Но тем не менее, так происходит. Потому, что это большая красивая престижная штука.

– Вы говорите о внешней красоте?

– Я говорю о формалистской красивости, о выделанности. Мне всегда нравилось такое искусство. Думаю, все когда-то воспринимали искусство как мастерство, как «сделанность» (и отсюда же одна из частых претензий к современному искусству – «я и сам так могу»). Меня тоже притягивают вещи, имеющие прекрасную оболочку. Но при этом с ужасным, может быть, содержанием. Например, как у художника предвозрождения Андреа Мантенья: его картины завораживают и пугают одновременно. Рождается очень противоречивое чувство.

В своих работах я воссоздаю эстетику классических средневековых портретов: люди без ресниц, без бровей, бледнокожие, безэмоциональные. Но я ни в коем случае не делаю красоту ради красоты. Красивость – не цель, это инструмент. В последней серии у меня есть даже красивые уродства, например, волосатое лицо. Но выглядит оно вполне декоративно.

Я и в уродстве могу увидеть красоту, что-то в этом есть. Дома у меня есть старый медицинский атлас со всякими страшными штуками, но они меня никогда не пугали. Я в какой-то момент вообще поймал себя на мысли, что мне очень часто нравятся те вещи, за которые должно быть стыдно. Возникает такой бесконечный букет ощущений: ты смотришь, тебе нравится и тебе стыдно за то, что тебе нравится, и потом тебе начинает нравиться, что тебе стыдно.

– Вы исследуете темные стороны, они вас интригуют. Сам вы – «темный»?

– Да, почему-то интригуют. В себе я вроде бы этого не нахожу. Наверное, неправильно говорить, что я хороший, я добрый. Но при этом я точно не разрушитель и, по крайней мере, стараюсь быть порядочным. Темное меня притягивает виртуально или когда это в искусстве. Возможно, я переживаю в творчестве те эмоции, которые не люблю. Но назвать меня «светлым человечком», конечно, неправильно. Я дрейфую. Может быть, улучшусь со временем.

– Вашу фотографию купили и сделали лицом приложения Photoshop, да?

– Не совсем так. Компания Adobe специально заказывала мне работу, а не купила готовую.

– Эта работа отличается от других ваших произведений?

– Она действительно нетипична. Это коммерческий продукт, я понимал, что нужен позитивный образ. Хотя он и вписался в идею моей последней серии: я ведь известен тем, что делаю такие «фарфоровые» лица, но сейчас это лица, покрытые различными текстурами. Компании Adobe я тоже сначала сделал «гладкое» лицо, но, честно говоря, оно мне самому не очень нравилось потому, что это было уже не интересно. В последний момент я предложил другой вариант – лицо, покрытое текстурой, – который им очень понравился.

– Нет ли противоречия: как художник, вы делаете одно высказывание, но как дизайнер, получается, что другое?

– Ну, во первых, работу для Photoshop я бы не выставил на творческой выставке, она более декоративна. Во-вторых, я делал ее с удовольствием, и нельзя обвинить меня в какой-то неискренности. Да и не такая уж она была коммерческая. Не могу разглашать сумму сделки, но я получил меньше денег, чем если бы продал тираж своей работы в галерее.

Анна Червякова