Большая карта занимала всю стену над столом отца. Я и мой брат – близнецы-пятилетки – уже могли прочесть название карты – «Испания». Вечером, после работы отец сначала переставлял красные и синие флажки, обозначая свежую линию фронта, и только потом принимался за чертежи – после МГУ, он еще учился в МВТУ.

В то время на улицах не было рекламы, кроме нескольких щитов во всю боковую стену зданий – запомнился яркий призыв Маяковского на Арбате – «Нигде кроме, как в Моссельпроме!». Но на досках для объявлений висело много политических плакатов, среди которых выделялся написанный по-испански призыв «No passaran!». Мы – мальчишки – тоже изо всех сил желали, чтобы «они» не прошли, но синие флажки методично прижимали красные к Мадриду...

Наверное, эта битва так и осталась бы в детской памяти только игрой во флажки разных цветов, если бы в Москве не появились первые беженцы. Это были отряды «детей испанских республиканцев», одетых по форме, похожей на нашу пионерскую, но с беретами темного цвета. Тогда же магазины города стали торговать сочными испанскими апельсинами.

...Через много лет, уже учась в институте, я познакомился с живыми людьми, опаленными той войной. В нашей группе учился скромно одетый, всегда подтянутый каталонец. Он представился так:

– Хосе Луис Нуньо Ораа Камара Баррия.

В то время все увлекались Вольфом Мессингом с его необыкновенной памятью. На спор я взялся «с первого раза» запомнить полное имя нашего товарища – вот и сейчас оно со мной. Ему, как и другим испанским детям, некуда было возвращаться – их военное детство застряло на российских просторах. И Хосе принял Союз как новую Родину, женился на русской, у них появилась дочь. Учился он прилежно, но часто болел: его легкие плохо адаптировались к нашему климату.

Примерно в то же время я попал в тогда еще советской Риге на семейное торжество к своим знакомым. Все было как обычно: молодежь пела и танцевала, хозяйка занималась угощениями. Привлекал внимание молчаливый статный военный, спокойно разглядывающий гуляющую молодежь. Этого латыша звали Август Андреевич Немме: генералом танковых войск он стал на Отечественной, а в своей юности воевал в Испании. Его, как и многих его сослуживцев – «краскомов» с разным числом «кубиков» и «шпал» в петлицах, тогда просто посылали в «длительную командировку» без права «переписки с семьей», а уже в пути они становились «бойцами-добровольцами» Интербригады. Верный служебным обязательствам генерал даже в семейном кругу никогда не рассказывал о тогдашних делах. Но он верил, что Испания спасла ему жизнь: за время его командировки комсостав полка под катком тогдашних репрессий сильно поредел. За войну Август Андреевич получил орден и… отстранение на целый год от какой либо должности, после чего был послан (или сослан?) военпредом в глухой провинциальный городок.

...Если завтра война

Возвращаясь к предвоенным годам в Москве, я до сих пор чувствую их повседневную напряженность. Военные занимали нашу школу-новостройку с большим двором, и мы неделями учились в старых школьных зданиях, далеко от дома и, к тому же, во вторую смену. Дома взрослые долго не ложились спать, чтобы услышать в полночь по радио последние известия. Всюду были инструкции по пользованию противогазами.

Мы ходили в районный Дом пионеров, благо он располагался на нашей же улице – Большой Полянке и, к тому же, на нужной стороне. Сейчас я назвал бы это заведение «Домом детского политпросвета». В большом зале с нами – «тинэйджерами» проводились, как мне тогда казалось, вполне серьезные занятия. Cамым актуальным был, конечно, вопрос о предстоящей войне, а вот подход к этой теме часто и необъяснимо менялся.

Помню, как однажды к нам, пионерам, приехал известный тогда писатель Николай Шпанов – автор модной тогда книги «Первый удар. Повесть о будущей войне». Он уверял, что наша авиация при первой атаке сможет вывести из строя на аэродромах 50% самолетов врага. Еще интересней были его рассуждения о том, что произойдет в Германии при объявлении Гитлером войны СССР:    

– Немецкие рабочие тут же отключат электричество!

 – Солдаты обратят оружие против своих буржуев! и т.д.    

А на улицах в то время было много плакатов, провозглашавших «непобедимость Красной Армии», которая будет вести войну «только на чужой территории». В кино шел «батальный на документальный основе» фильм под названием «Если завтра война?», проникнутый той же идеологией полного превосходства «наших». Удивительно ли, что мы – пацаны – бегали с уроков в «Первый детский» на Набережной. Еще бы! – сам нарком Климент Ворошилов лично одобрил фильм, а его автор Ефим Дзигай получил Сталинскую премию. Да и взрослые в то дотелевизионное время смотрели новые фильмы по 5-10 раз....

Но в противовес этому «шапкозакидательству» или, скорее, параллельно ему, выдвигались куда более мрачные лозунги о «капиталистическом окружении» и о массовой засылке к нам «шпионов и диверсантов». Согласно пропаганде, которая была адресована и нам – детям, многочисленные «враги» нашего «единственного в мире государства рабочих и крестьян» уже проникли всюду вглубь страны. А детское сознание воспринимало это с трудом, так как шпионы должны были пройти через нашу границу, которая всегда «на замке» и где служил отважный пограничник Карацупа со своими очень умными собаками.

Шпиономания посеяла семена и в нашем мальчишеском воображении: теперь вместо игры в «казаков-разбойников» мы тщательно осматривали свой и чужие дворы на предмет поиска следов «вражеской деятельности»: случайно брошенный кусок провода был для нас признаком скрытой шпионской сети связи, не полностью засыпанная строителями канава – должна была непременно вести к «тайному складу оружия» и т.д. Иногда мы показывали наши «важные находки» взрослым и получали взамен снисходительные улыбки.

В Домах и лагерях пионеров солидные на вид дяди расписывали, как «враги» изощренно травят «наших вождей». Говорили, что писателя Максима Горького подводили к любимому им костру так, что едкий дым попадал прямо в его больные легкие. Наше неокрепшее сознание не могло воспринять такого обилия врагов повсюду, и на одном из собраний хрупкая девочка вслух спросила:    

– Скажите, а у нас вообще есть друзья?

Друзья, и в немалом числе, конечно, у страны были, но в то время срочно требовались именно враги. А коль их на самом деле имелось мало, врагов надо было придумать, с чем тоталитарный режим справился легко – с Лубянки во все стороны пошли разнарядки с требованиями «разоблачения» определенного числа «врагов». На местах люди хотели выслужиться и просили увеличить лимиты на выявляемых «саботажников» и «агентов иностранных разведок».

И сумасшедшая карусель самоуничтожения кадров, а, в сущности, разрушения всей страны набирала обороты. Шла необъявленная полномасштабная ночная война без права защищать себя и близких. В октябре 1937 г. арестовали нашего отца Георгия Михайловича Патрунова. Он поцеловал нас – своих деток – и сказал:

– Я скоро вернусь....

Ему не дали вернуться – расстреляли сразу после 15-минутного (!) «судебного заседания». Невиновных людей убивали под Москвой – в пос. Бутово. Сейчас там поставлен храм «Новомученникам и праведникам России», а сам расстрельный Бутовский полигон НКВД при расширении столицы окажется ... в ее центре и, видимо, составит достойную замену Мавзолею!            

Отец был сыном вологодского фельдшера, с Севера он приехал учиться в Москву, стал завотделом в управлении зарождавшегося тогда автопрома, мечтал о своем автомобиле. Он прожил всего 30 лет. Революция и индустриализация поднимали миллионы таких «парней из нашего города» – они же и беспощадно их убивали.

…На следующий день после ареста отца дедушка, как обычно, вел cвоих осиротевших внуков в Дом пионеров. Его глаза потускнели и он еле слышно говорил сам себе:

– Лес рубят – щепки летят... Лес рубят – щепки летят...

Не забуду, в какой тупик поставил этот визит пожилых женщин – директора Дома и ее зама, хорошо знавших нас до этого. За одну ночь из обычных детей мы превратились в ЧСИР – жутко сказать, «членов семьи изменников Родины» и, возможно, представляли опасность для окружающих. Это клеймо, невидимое обычному глазу, теперь было наложено на все наши анкеты и перемещения на многие годы вперед.

Несмотря на мощную паранойю, охватившую всю страну, здравый смысл некоторые простые люди все-таки сохранили. Седые администраторши молча переглянулись («была – не была !»), взяли нас за ручонки и отвели сначала в драм-, а затем и в литкружок.

...Там-то мы и научились читать «с выражением» чужие стихи и понемногу писать свои статьи.

А сегодня война наступила

И пришло утро 22-го июня 1941 г. Оно застало нас в поселке Загорянская под Москвой. Утро было теплым, но никто уже не загорал. Патриотическое воспитание тут же дало себя знать, и я с пафосом сказал своему брату Феликсу:  – Наконец-то война пришла – теперь-то мы сможем отличиться! Хмурые лица взрослых, оживленно обсуждавших каждое слово в скупых сводках новостей, резко охладили наши дурацкие мальчишеские страсти... Довольно скоро пришлось «отличиться», но не в военных подвигах, а в ухищрениях ... не умереть от голода.

Первым отошел от шока брат мамы, дядя Соломон – владелец дачи, где мы жили. Он сразу же начал строить бомбоубежище по всем военным правилам, ведь дядя прошел Гражданскую. Мы – дети – помогали ему: подтаскивали песок. Дядя свалил и распилил громадную сосну на своем участке земли – ранее для этого потребовалось бы специальное разрешение. К концу дня щель была накрыта бревнами и была похожа на блиндаж и наши военные игры продолжились, правда, без особого задора и, наверное, в последний раз.

А по дачам ходили кем-то уполномоченные люди и забирали «на время войны» радиоприемники (чтобы не слушали «вражескую пропаганду») и пишущие машинки (чтобы не размножали «вражеские листовки»). В кооперативе через улицу вообще творилось что-то необычное: все дачники дружно расширяли свои владения за счет большого внутреннего двора и наспех строили из чего попало новые заборы.

Через пару дней мы вернулись в город. На площадях военные команды колдовали вокруг громадных серебристых аэростатов заграждения. Все стекла срочно заклеивались крест-накрест полосками бумаги. К вечеру по громкоговорителям была объявлена воздушная тревога, и взрослые повели нас в тесное, неуютное бомбоубежище. После отбоя совсем стемнело, и мы шли по непривычно темным улицам, бордюрные камни на перекрестках были отмечены белой краской. «Московских окон негасимый свет» был потушен надолго.

В городе расклеивались приказы «строго соблюдать затемнение» и «расстреливать на месте паникеров и распространителей ложных слухов». Была объявлена всеобщая мобилизация и все уцелевшие от террора 1935-38 гг. родственники-мужчины ушли на фронт. Среди них были оба брата отца – Саша и Боря, а двоюродный брат Леня, имевший с детства тяжелый порок сердца, не дождавшись повестки, записался в армию добровольцем.

Папы давно нет, мама в Казахстане отбывает наказание за его мнимые «преступления». Все дяди на войне, все тети эвакуировались с предприятиями, где они работали. Мир вокруг нас стремительно становился чужим.

...Но правительство распорядилось вывезти из города всех детей. Оказалось возможным уехать от своей школы в лагерь-интернат, что мы и сделали. Так, вдогонку юным испанцам, мы становимся беженцами. И теперь уже для нас: «Поезд идет на восток». Позади, в Москве, оставалось поломанное – но все равно незабываемое – раннее детство. Впереди была неизвестность военных лет.

Владимир Патрунов,

Хьюстон